— Что вы говорите, господин Риваль?.. Боже мой, боже мой, чем я провинилась, чем я заслужила подобное оскорбление?
Этот риторический вопрос повлек за собой, натурально, целый поток слез, но доктору удалось довольно скоро осушить его несколькими добрыми словами. Просветлевшая Шарлотта поднялась в «аптеку» повидать сына; он был одни и читал книгу. Она нашла, что Джек похорошел и изменился к лучшему, как будто освободился от грубой оболочки, но это, видимо, не прошло ему даром: он казался изнуренным и обессиленным. Шарлотта пришла в волнение. А он, завидя ее, побледнел:
— Ты за мной приехала?
— Что ты! Нет, нет! Ведь тебе здесь хорошо. И что бы сказал добрейший доктор, который так к тебе благоволит, если бы я решилась тебя увезти?
Впервые в жизни Джек понял, что можно быть счастливым и вдали от матери; он чувствовал, что если бы его принудили уехать отсюда, то он от огорчения снова бы захворал. Они немного побыли вдвоем и поговорили. Шарлотта даже позволила себе некоторые признания. Вид у нее был не очень счастливый:
— Видишь ли, мальчик, говоря по правде, эта литературная жизнь куда как беспокойна! У нас теперь каждый месяц званые вечера. Каждые две недели — литературные чтения… У меня столько хлопот!.. Моя бедная голова идет кругом, удивительно, как она еще выдерживает! Японский принц, воспитанник господина Моронваля, сочинил большую поэму, ну, понятно, на своем языке… И вот он вздумал перевести ее, строчку за строчкой… И берет теперь уроки японского языка. Представь себе, и я тоже! До чего трудно!.. Нет, скажу тебе откровенно: я начинаю думать, что литература не мое призвание. Бывают такие дни, когда я и сама не понимаю, что делаю и что говорю. А тут еще этот журнал, который не приносит ни одного су и не имеет ни одного подписчика… Кстати, знаешь, «милый дядя», бедненький… Да, он умер…. Я так расстроилась!.. Ты помнишь его?
В эту минуту вошла Сесиль.
— О, мадемуазель Сесиль!.. Как вы выросли!.. Как похорошели!
Широко раскрыв объятия, потрясая кружевами своей накидки, Шарлотта кинулась обнимать девушку. Джеку стало немного не по себе. Д'Аржантон, «милый дядя», — ни за что На свете не решился бы он говорить об этом в присутствии Сесиль! Несколько раз он останавливал не отличавшуюся тактом, щебетавшую Шарлотту и пытался переменить тему разговора. Он все еще испытывал большую нежность к матери, но теперь в его жизнь вошло чувство к другой женщине: перед одной из них он преклонялся, к другой начинал относиться чуть-чуть покровительственно. И если его первая любовь была исполнена глубокого уважения, то к его сыновней нежности примешивалось сострадание.
Г-же д Аржантон предложили остаться обедать, но она, хорошо зная немыслимый эгоизм поэта, сказала, что и так уже задержалась. С этой минуты вплоть до самого отъезда она казалась чем-то встревоженной, озабоченной. Она уже заранее сочиняла целую историю, которая должна была оправдать ее опоздание.
— Главное, дорогой Джек, если вздумаешь мне писать, не забывай направлять письма в почтамт, до востребования. Понимаешь, он сейчас на тебя очень сердит. Ну, и я должна делать вид, будто тоже недовольна тобой. Не удивляйся, если я стану тебе выговаривать в письмах. Он всегда стоит у меня за спиной, когда я тебе пишу. А чаще всего просто диктует… Постой, вот что я тебе скажу: если в конце письма будет стоять крестик, значит, это письмо не в счет!
Ида простодушно признавалась в том, как она порабощена. Джека огорчало, что над матерью тяготеет иго мелкого деспотизма, но он отчасти утешался, видя, как еще моложава, хороша собой и беззаботна его бедная легкомысленная мама, как она элегантна, как весело размахивает своей дорожной сумочкой: казалось, с такой же легкостью, с какой она несет эту сумку, она понесет любое бремя, какое только выпадет на ее долю.
Видели вы когда-нибудь белые водяные лилии? Их длинные стебли берут начало в самой глубине реки, тянутся, изгибаясь и преодолевая сопротивление прочей водяной флоры, и, наконец, выйдя на поверхность, распускаются пышными, похожими на круглые чаши, венчиками, источая сладчайший аромат, которому легкая горечь влаги придает терпкий оттенок. Так вот и в сердцах двух юных созданий распускалась любовь. Она зародилась у них давно, еще в раннем детстве, в ту пору, когда всякое брошенное семя дает росток, а в будущем сулит цветение. В чистой душе Сесиль дивные цветы любви росли открыто и гордо. В душе Джека они распускались медленно, будто застревая в вязкой тине, среди переплетенных трав, которые обвивались вокруг них, точно путы, и мешали им расти. Тем не менее они все же пробивались к воздуху, к свету, распрямлялись, тянулись ввысь, робко выступали на поверхность и вздрагивали, когда по ним, точно дрожь, пробегала легкая рябь. Нужно было немного, совсем немного, чтобы и они распустились пышным цветом. И это совершил час, освещенный любовью и солнечным светом.
— Если хотите, поедем завтра все вместе в Кудре, на сбор винограда, — сказал как-то вечером доктор молодым людям. — Фермер предлагает прислать за нами свою двуколку. Поезжайте вдвоем с утра, а я к вам присоединюсь поближе к обеду.
Они с радостью согласились. В путь тронулись чудесным утром, какие иногда выдаются в конце октября. Легкий туман, казалось, рассеивался с каждым поворотом колес и призрачной дымкой поднимался в небо, открывая взору восхитительный вид. Над сжатыми полями, над золотистыми копнами, над чахлыми осенними растениями витали длинные шелковистые белые нити, они цеплялись за все и растягивались, точно узкие полоски расходящегося тумана. Казалось, будто покрывало, сотканное из серебра, колышется над широкими равнинами, на которые осень наложила печать торжественного величия. Внизу, вдоль большой дороги, бежала река, на берегах ее виднелись старинные усадьбы, обширные парки и леса — осень уже набросила на них багряный наряд. Наши путешественники тряслись и подскакивали на жестком сиденье, спрятав ноги в солому и вцепившись обеими руками в края двуколки; свежий, живительный воздух приводил их в бодрое, веселое настроение. Дочь фермера правила серым и очень упрямым осликом; он то и дело поводил своими длинными ушами — ему досаждали осы, которых всегда видимо-невидимо в эту пору года, когда собирают плоды и воздух напоен сладким ароматом.
Ослик все трусил и трусил. Проехали Этьоль, потом Суази. По обе стороны дороги открывались разнообразные виды, радуя взор путешественников. Проехав по Корбейльскому мосту, расположенному в нескольких километрах от городка, они, держась берега реки, вскоре очутились в самой гуще виноградников, где уже кипела работа.
На сбегавших к Сене склонах холмов роилось множество людей, они срезали виноградные кисти, обрывали листья с тем дробным шумом, который напоминает шорох шелковичных червей в ветвях тутовых деревьев. Джек и Сесиль схватили каждый по ивовой корвине и устремились в толпу. Какой это был чудный уголок! Сквозь виноградные лозы видна была картина мирной сельской природы: неширокая, извилистая Сена с живописными берегами и множеством зеленых островков напоминала миниатюру, изображающую Рейн возле Базеля. Неподалеку с плотины шумно низвергалась вода, образуя пенистый водоворот. По небосводу медленно плыло окутанное золотистой дымкой солнце, а рядом с солнечным шаром выделялся узенький серебристо-белый серп луны, будто притаившаяся среди бела дня угроза ранних вечеров и долгих ночей.
И в самом деле, этот прекрасный осенний день был очень короток, во всяком случае, таким показался он Джеку. Он ни на минуту не оставлял Сесиль, и перед его глазами все время мелькала ее соломенная шляпа с узкими полями, перкалевая юбка в цветах. Он складывал в ее корзину самые крупные гроздья, которые старательно срезал: они были подернуты влажным блеском, нежным, как пыльца на крыльях бабочки, каждая виноградинка была прозрачна, как полированное стекло. Молодые люди вместе разглядывали нежную кожицу виноградин. А когда Джек поднимал глаза, то с восторгом обнаруживал, что на щеках, на висках, в уголках рта Сесиль такой же нежный налет, такой же легкий пушок, та же неизъяснимая прелесть, какую утренняя заря, юность и уединение придают еще не срезанным с виноградной лозы гроздьям и еще не изведавшим любви существам. Тонкие, развевавшиеся на ветру волосы молодой девушки делали ее лицо еще прозрачнее, воздушнее. Никогда еще не видел он ее такой сияющей. Движение, приятное возбуждение, вызванное работой, царившее вокруг веселье, шумные возгласы, песни, смех сборщиков винограда — все это преобразило всегда такую сдержанную внучку доктора Риваля: она словно опять превратилась в девочку, какой, в сущности, и была, взбегала на откосы, придерживая корзину на плече, и на ее ясном личике появлялось озабоченное выражение: казалось, она думает только о том, чтобы не опрокинуть корзину. Любуясь ее плавной поступью, Джек вспоминал бретонских женщин, которые носят на голове полные кувшины с водой, но умудряются ходить быстро, сохраняя равновесие и не расплескивая ни капли драгоценной влаги.
