Протянув деду стакан, Сесиль, обернулась к гостю:

— А вы пьете водку, господин Джек?

Доктор покатился со смеху.

— Пьет ли водку кочегар? Да ты меня уморила, девочка!.. Впрочем, тебе-то откуда знать, но ведь бедняги только тем и держатся!.. Вот у нас, на «Байонезе», был кочегар, так он разбивал спиртовые приборы и выпивал содержимое… Можешь приготовить ему грог покрепче, он выпьет и даже не поморщится!

Она посмотрела на Джека ласково, но печально:

— Хотите стаканчик?

— Нет, спасибо, — ответил он тихо, словно стыдясь чего-то.

Он сделал над собой некоторое усилие, чтобы отказаться от стакана водки, но зато был с лихвой вознагражден тем красноречивым взглядом, каким умеют благодарить только женщины и который понятен лишь тому, кому он предназначен.

— А вот и еще один обращенный!.. — проговорил доктор, выпивая грог с комической гримасой.

Сам-то он был обращен только наполовину, подобно тем дикарям, которые соглашаются верить в бога лишь для того, чтобы угодить миссионеру.

Этьольские крестьяне, работавшие на полях, с удивлением смотрели на Джека, когда он под вечер возвращался от Ривалей, быстро шагая по дороге, — они решили, что он малость тронулся или же так напился за обильным завтраком у доктора, что у него закружилась голова. Он размахивал руками, разговаривал сам с собой, кому-то грозил кулаком — словом, был в таком возбуждении и гневе, которых никак нельзя было от него ожидать при его обычной апатии.

— Рабочий!.. — весь дрожа, повторял он. — Я рабочий и буду рабочим всю жизнь. Д'Аржантон прав. Мне надо оставаться в своей среде, в ней жить, в ней и умереть и даже не пробовать подняться над нею. От этого только еще больней.

Давно уже не испытывал он такого нервного подъема и волнения. Новые, дотоле неведомые ему чувства теснились в его груди. Но о чем бы он ни думал, перед ним неизменно вставал сияющий образ Сесиль, она освещала все его мысли, как луна, дробясь в набегающей волне, освещает все ее извивы. Она — воплощение грации, красоты, чистоты! Подумать только: если бы из него не сделали простого рабочего, если бы его заживо не бросили в братскую могилу, а дали бы ему настоящее воспитание и образование, он был бы достоин этой прелестной девушки, мог бы жениться на ней и безраздельно владеть таким сокровищем. Боже мой!.. У него вырвался вопль отчаяния — так кричит потерпевший кораблекрушение человек, который тщетно борется с волнами и видит всего в нескольких морских саженях от себя залитый солнцем берег, где сушатся рыбачьи сети.

В эту минуту, свернув на дорогу, которая вела в Ольшаник, он почти столкнулся с теткой Сале, тащившей вязанку дров. Старуха посмотрела на него с той же гнусной улыбкой, какая была у нее утром, когда она сказала Сесиль: «Теперь-то вы на него и глядеть не захотите…» Джек подскочил, как ужаленный, при виде этой улыбки.' Клокотавшее в нем, не находя себе выхода, бешенство — а ведь по-настоящему оно должно было обрушиться на ту, которая была ему так дорога, на слабую, легкомысленную женщину, больше всех виновную в его несчастье, — все это бешенство обратилось на отвратительную старуху.

«Ну, гадюка, — сказал он себе, — я вырву твои ядовитые зубы!»

У него было такое ужасное лицо, когда он пошел прямо на нее, что тетка Сале струсила, бросила вязанку и кинулась к лесу, прыгая, точно старая коза. Джек рассчитался с ней за то, что она еще в детстве преследовала его! Он бросился за ней в погоню, но тут же остановился.

«Я схожу с ума… Старуха в конце концов сказала сущую правду… Сесиль не захочет со мною знаться».

В тот вечер он не обедал; он даже не затопил камин, не зажег лампу. Он неподвижно сидел в углу столовой, единственной комнаты, которую он приспособил для жилья, перетащив туда кое-что из мебели, раскиданной по всему дому, и не сводил глаз с застекленной двери, за которой белел под лучами невидймой луны легкий туман ясной осенней ночи. Он думал: «Сесиль теперь не захочет со мною знаться».

Эта мысль не оставляла его весь вечер.

Сесиль не захочет с ним знаться! И в самом деле, все их разделяло. Прежде всего он рабочий, а затем… Страшное слово вертелось у него на языке: «незаконнорожденный»… Впервые в жизни он об этом задумался. Детей такие вопросы не занимают, если только окружающие их люди не напоминают им о том в обидной форме. Джек все время жил в среде, не отличающейся особой щепетильностью: сперва в кругу богемы, позднее среди рабочих, где такого рода отступления от общепринятой морали находят свое оправдание в нужде и внебрачные сожительства встречаются на каждом шагу. Никто никогда не упоминал при мальчике о его отце, и сам Джек о нем не думал. Он лишь неясно ощущал, что ему недостает мужской ласки, — так глухонемой догадывается, что лишен каких-то чувств, которыми обладают другие, но не в состоянии постичь, до какой степени они полезны и сколько приносят радости.

Сейчас вопрос об обстоятельствах его рождения занимал Джека больше всего. Когда Шарлотта назвала ему имя отца, он выслушал эту ошеломляющую тайну с полным равнодушием. А теперь ему хотелось расспросить мать, выпытать у нее подробности, выслушать признания, чтобы лучше представить себе этого неведомого отца… Маркиз де л'Эпан?.. Маркиз ли он? Быть может, это новые измышления бедной фантазерки, помешавшейся на титулах и знати? И правда ли, что он умер? Не сказала ли это мать просто для того, чтобы он не подумал, что с ней порвали, что ее покинули, чтобы не краснеть перед ним? А вдруг его отец жив? Вдруг он окажется столь великодушным, что решит искупить свою вину перед сыном и даст ему свое имя?

«Джек, маркиз де л'Эпан!»

Он все повторял про себя эту фразу, как будто титул маркиза приближал его к Сесили. Бедный малый не знал, что мишурный блеск не может так растрогать сердце настоящей женщины, как сострадание, которое дает выход таящейся в нем нежности.

«Что, если я напишу маме?» — думал он. Но то, о чем ему хотелось ее расспросить, касалось таких щекотливых и запутанных сторон жизни, так трудно было об этом написать, что он решил повидаться с матерью и склонить ее к задушевной беседе, когда глаза помогают устам, а молчание красноречивее слов восполняет недомолвки и полупризнания. На беду, у него недоставало денег на железнодорожный билет. Мать собиралась прислать ему денег, но, как видно, забыла.

— Пустяки! — воскликнул он. — Я прошел этот путь пешком, когда мне было одиннадцать лет. А уж теперь-то я его подавно одолею, хоть я еще и слабоват.

На другой день он в самом деле одолел эту ужасную дорогу. На сей раз она показалась ему не такой длинной и страшной, но зато еще более унылой. Проверяя детские воспоминания в том возрасте, когда человек обо всем судит здраво и трезво, он часто испытывает разочарование. Можно сказать, что в глазах у ребенка есть некое красящее вещество и оно не иссякает до тех пор, пока ребенок не избавляется от наивного взгляда на окружающий мир, но по мере того, как он вырастает, все, чем он прежде восхищался, словно тускнеет. Поэты — это взрослые люди, которые смотрят на мир глазами детей.

Джек опять увидел то место, где он спал в ту далекую ночь, потом — решетчатую калитку в Вильнёв-Сен-Жорж, возле которой он вылез из кареты, уверив славный картуз с наушниками в том, будто здесь живет его мать; затем — груду камней у канавы, где валялся пьяный, так напугавший его, н, наконец, — кабак, отвратительный притон, который потом столько раз ему снился!.. Увы, с тех пор он навидался таких притонов! Мрачные лица загулявших рабочих, бродяг, околачивающихся у застав, которые так пугали его в ту далекую ночь, теперь его уже не удивляли. Сталкиваясь с этими людьми, он ловил себя на мысли, что, если бы маленький Джек чудом возник на этой пыльной дороге, если бы он, вновь зашагав по ней торопливо и робко, как и полагается убежавшему школьнику, повстречался невзначай с нынешним Джеком, бедняжка, быть может, перепугался бы еще больше, чем при виде страшного призрака…

Он добрался до Парижа к часу дня. В столице лил унылый, холодный дождь. Джек все еще невольно сравнивал воспоминания о ночном путешествии с нынешним днем. И в памяти Джека воскрес изумительный рассвет, а его мысленному взору вновь явилось голубое майское небо, на фоне которого он увидел тогда свою мать: будто Михаил-архангел в сиянии славы, она блеском своей красоты распугивала когорты ночных призраков. Но сейчас вместо загородного дома «Ольшаник», где Ида распевала среди цветов, он увидел мрачный дом, где помещалась редакция «Обозрения будущих поколений», а из сводчатого подъезда навстречу ему вышел д'Аржантон в сопровождении Моронваля, несшего пачку корректур, и целого эскадрона «горе-талантов»; они о чем-то оживленно беседовали, видимо, продолжая спор.