Но он замер у порога: его внезапно охватил страх и необъяснимое волнение.
— Войдите же!.. — повторил тот же голос, голос Сесиль, но только девически звонкий, более мелодичный и богатый интонациями, гораздо более глубокий, чем прежде.
Дверь отворилась, и Джек, на которого хлынул поток света, спросил себя, не излучает ли весь этот свет стоящая на пороге прелестная, как видение, девушка в светлом платье и голубой кашемировой жакетке; блестящие волосы окружали ореолом ее матовый лоб, кроткий и вместе с тем горделивый. Он было совсем растерялся, но глаза прелестной девушки, эти умные серые глаза, открыто и простодушно сказали ему: «Здравствуй, Джек! Ведь это же я, Сесиль… Чего ты боишься?»-а ручка, коснувшаяся его руки, напомнила ему то сладостное чувство, от которого затрепетало его сердце в тот далекий праздник Успенья, когда они вместе собирали пожертвования в церкви.
— Жизнь у вас сложилась тяжело, господин Джек, дедушка мне рассказывал, — сказала Сесиль, в волнении посмотрев на него. — У меня тоже было немало горя… Бабушка умерла… Она вас так любила! Мы с ней часто говорили о вас…
Джек молча слушал и любовался ею. Она превратилась в стройную девушку с грациозными и совершенно естественными движениями. Сейчас, когда, облокотившись на старый письменный стол, за которым когда-то писала ее бабушка, Сесиль, чуть наклонив голову, беседовала со своим другом детства, она походила на ласточку, щебечущую на краю кровли.
Джек помнил, как красива была когда-то его мать, как он ею восхищался, но Сесиль была полна такого неизъяснимого очарования, она источала такой дивный весенний аромат, нечто до того здоровое, животворное и чистое, что рядом с нею все прелести Шарлотты, ее веселый смех, быстрые движения показались бы просто вульгарными.
Он с восторгом смогрел на Сесиль, упивался звуками ее голоса. Внезапно взгляд его упал на собственную руку, неподвижно лежавшую на колене, неуклюжую и беспомощную, какой всегда представляется рука рабочего в бездействии. Эта черная рука, в которую въелась угольная пыль, вся в шрамах и бугорках, загрубелая, обожженная огнем и железом, с обломанными ногтями, показалась ему непомерно большой. Он стыдился ее, не знал, куда ее девать, и, наконец, сунул в карман.
Но волшебство было нарушено. На Джека словно упал резкий луч света, и он понял, какой у него жалкий вид. Вот он понуро сидит на стуле, широко расставив ноги. Да и одет он нелепо: на нем потертые штаны, старая бархатная куртка д'Аржантона, из которой вылезают кисти рук. Видно, так уж ему на роду написано — всегда носить узкое и короткое платье!..
Узнать бы, что она о нем думает! Значит, она добра и снисходительна, если не расхохоталась ему в лицо! А ведь она, должно быть, любит посмеяться, хотя у нее такой серьезный вид! Вон сколько смешливых бесенят притаилось в подвижных крыльях ее правильного точеного носа, в уголках ее розовых, пухлых, изящно очерченных губ.
Джек не только страдал от того, что у него такая непривлекательная наружность, его терзали и другие муки. Его неловкость и смущение росли еще и потому, что в его памяти возникли все кутежи и попойки, в которых он участвовал вместе с другими матросами в низкопробных кабаках всех стран мира, ему казалось, что они оставили на нем свой гнусный отпечаток, заметный для окружающих. Печальная складка, прорезавшая гладкий лоб Сесиль, сочувствие, которое читалось в ее чудесных глазах, — все говорило ему, что она сознает глубину его падения. И Джек страдал. Ему было мучительно стыдно.
Священный стыд, благословенное страдание! Это пробуждалась, омытая слезами, его смятенная душа. Но он об этом не подозревал. Он злился на себя за то, что пришел сюда, и думал только о том, как бы сбежать, кубарем скатиться по лестнице, поскорее оказаться в Ольшанике, запереть дверь тройным поворотом ключа, а ключ забросить в колодец, чтобы не поддаться соблазну выйти за порог дома.
К счастью, в аптеку пришли люди, и Сесиль отошла к медным весам. Она отпускала лекарства, нумеровала пакетики, надписывала ярлычки, как это делала ее бабушка, и Джек больше не чувствовал на себе ее внимательного, изучающего взгляда.
Теперь он мог спокойно восхищаться ею. Она и правда быда очаровательна! Как мягко и терпеливо выслушивала несчастных крестьянок, многословных и бестолковых, которые без конца рассказывали о своих болезнях и никак не могли остановиться!
Для каждой она находила слово ободрения, улыбку, полезный совет. Она умела удивительно спокойно и просто разговаривать с этими людьми, природный ум помогал ей сразу находить верный тон. Вдруг Джек увидел, что Сесиль беседует с его давнишней знакомой, женой браконьера, старухой Сале, которая в детстве наводила на него такой страх. Сгорбленная, как почти все старые крестьяне, которых будто притягивает земля, ибо они каждый день сгибаются над нею в труде, прокаленная солнцем, высохшая, тетка Сале походила на пыльную мумию. На лице ее жили только черные, как уголь, подозрительные глаза, притаившиеся под веками, будто злобные зверьки в норе. Она жаловалась, что ее мужик, горемычный мужик, вот уже несколько месяцев хворает, сидит сложа руки, ничего не зарабатывает и все никак не окочурится. Тетка Сале нарочно выбирала выражения погрубее, уснащала свою речь крепкими словечками и в упор смотрела на девушку, будто хотела позабавиться ее смущением. Несколько раз Джека охватывало яростное желание вытолкать это мерзкое чудище в лохмотьях. Но он сдерживался, видя, что Сесиль остается бесстрастной перед лицом этой вызывающей грубости, что она хранит то невозмутимое спокойствие, о которое неизбежно притупит зубы самый злобный, исходящий ядовитой слюною дракон!
Получив лекарство, старуха стала прощаться, отвешивая низкие поклоны и угодливо рассыпаясь в преувеличенных выражениях благодарности. Проходя мимо Джека, она обернулась, сделав вид, будто только сейчас узнала его.
— Гляди-ка! Малый из Ольшаника! — громко сказала она, обращаясь к провожавшей ее Сесиль. — Ох, и облез же он, прости господи!.. Ну, сейчас-то, мамзель Сесиль, прикусят язычки наши кумушки… Ведь они прежде болтали, будто господин Риваль пригревает маленького Ражантона, чтобы вас потом за него выдать… Теперь-то вы на него и глядеть не захотите… Какой он стал неказистый, здорово его жизнь потрепала!
И с этими словами она вышла, осклабившись.
Джек побледнел… Старая ведьма! Она все-таки резнула его своим «серпом», как грозила когда-то. Да, это был злобный удар серпом — изогнутым, зазубренным ножом, свистящим в воздухе, как змея. И он оставил глубокую, очень глубокую рану, которая не скоро заживет. И не один Джек был сражен его ударом — девушка, низко наклонив голову над большой книгой, что-то старательно записывала в нее, но строчки разбегались вкривь и вкось, а лицо ее рдело от волнения.
— Катерина, подавай суп, да винца, да коньячку, и все такое прочее!
Это возвратился доктор. Заметив, что Джек и Сесиль в смущении, молча сидят друг против друга, он весело рассмеялся.
— Как? Неужели вам нечего сказать друг другу после семилетней разлуки? А ну, скорее за стол! За столом наш бедный малый сразу перестанет стесняться.
Однако за завтраком Джек не перестал стесняться, напротив, его смущение возросло. В присутствии Сесиль он не решался есть, боясь обнаружить свои трактирные привычки. За столом у д'Аржантона его мало беспокоило, что он ест не так, как принято в обществе, а так, как едят мастеровые. Здесь же он чувствовал всю неловкость своих манер, боялся показаться смешным; он просто не знал, куда девать свои несчастные руки. Одна по крайней мере была занята — он держал в ней вилку. Но что делать с другой? На белоснежной скатерти шрамы и рубцы на руке выглядели устрашающе. В полном отчаянии он опустил ее и теперь был похож на однорукого. Предупредительность Сесиль только усиливала его застенчивость. Она все поняла и смотрела на него украдкой до конца трапезы, показавшейся молодым людям бесконечной.
Но вот Катерина убрала тарелки и поставила перед девушкой горячую воду, сахар и выдержанную водку в бутылке с длинным горлышком. После смерти бабушки Сесиль сама приготовляла грог для доктора, и добряк на этом ничего не выгадал: опасаясь, как бы грог не получился слишком крепким, девушка подавала ему какое-то лекарственное питье, в котором, как меланхолически замечал старик Риваль, «доза спиртного уменьшалась с каждым днем».
