Сестренке Куак Ба Ви тоже очень хотелось, чтобы ее брат женился. И, посоветовавшись с матерью, Бун И решила помочь ему в этом. По деревням ходил вербовщик, нанимал работниц на прядильную фабрику. Многие из подруг Буи И завербовались на работу. Почему бы и ей не последовать их примеру? За каждую работницу вербовщик давал триста вон. Это очень большие деньги. На них можно купить чиби. И тогда Куак Ба Ви мог бы жениться.
Когда о намерениях сестры рассказали Куак Ба Ви, он рассердился. Ради его женитьбы продать сестренку? Да он и слышать об этом не хочет! Мать со слезами уговаривала сына — пусть он успокоится, ничего особенного в этом нет: ведь и другие семьи посылают девушек на фабрику. По словам вербовщика, там просто замечательно. И заработок неплохой, и учить девушек обещают, так что с фабрики, как уверял вербовщик, они вернутся домой совсем другими людьми! И матери, и Бун И хотелось верить словам вербовщика. Чуть не на коленях просили они Куак Ба Ви отпустить сестру на фабрику, и он согласился.
Итак, маленькая сестренка Куак Ба Ви, Бун И, уехала от родных в незнакомый город, за триста вон продав себя в рабство, а Куак Ба Ви на вырученные от этой постыдной продажи деньги купил себе чиби и женился. Мать была счастлива…
Куак Ба Ви работал не покладая рук. Жалкий участок поглощал все его силы. Молодой арендатор старался, как мог. Но нужда, видно, навечно поселилась в их доме!
Больше года Бун И не давала о себе знать. Мать утешала себя тем, что Бун И писать, наверно, некогда…
Но вот однажды она получила долгожданное письмо. В нем не было ничего утешительного. Бун И писала, что вербовщик обманул их, что она еле зарабатывает себе на скудное пропитание и чувствует себя очень плохо, не всегда даже может подняться, чтобы пойти на работу, а долги у нее растут и болезнь, наверно, свалит ее, и она так и не выйдет за фабричные ворота, не увидит больше белого света… Безнадежностью, печалью веяло от каждой строчки письма.
Прочитав письмо, мать растерялась. Что же им теперь делать? Для того чтобы вызволить дочь с фабрики, нужно сначала расплатиться с долгами. А оставить ее там — значит похоронить Бун И… Было от чего прийти в отчаяние! Дни и ночи мать проводила в слезах; память вновь и вновь вызывала перед ней образ любимой дочери.
Вскоре матери стало совсем плохо; она слегла. Куак Ба Ви все эти дни был молчаливым, угрюмым. Он, казалось, знал только одно: работать, работать и работать… На самом же деле ему не давали покоя думы о сестре, но как он ни ломал голову, выхода найти не мог.
Закончив в начале зимы сбор урожая, Куак Ба Ви отправился в город, где работала его сестра. Чтобы увидеть сестренку, он прошел пешком около двухсот ли.
Все оказалось так, как и описывала сестра. У Куак Ба Ви защемило сердце, когда он взглянул на нее… Давно, верно, не видела она солнечного света — на ее изможденном лице выступили желтые пятна, ввалились щеки, когда-то по-детски пухлые, румяные.
Бун И, положив голову на грудь брату, плакала навзрыд; Куак Ба Ви отвернулся в сторону, чтобы скрыть слезы. Он утешал сестру, поглаживая дрожащей рукой ее волосы:
— Не кручинься, сестренка… Перетерпи как-нибудь еще годик, я все сделаю, чтобы забрать тебя отсюда… Приедешь домой, и заживем все вместе, как прежде…
Это были не пустые слова. Про себя Куак Ба Ви давно уж решил вызволить сестру с фабричной каторги.
Вернувшись домой, Куак Ба Ви стал напрягать все силы, чтобы заработать хоть немного денег. Но все напрасно. Он с удовольствием занялся бы каким-нибудь ремеслом, но для начала опять-таки нужны деньги, а их у Куак Ба Ви не было, и к кому ни обращался он за помощью, все отказывали ему. Еще год проработал он у писаря, но больше трех урожаев получить с участка не удавалось. Да если б и удалось, это не улучшило бы дела: писарь все равно набил бы цену за землю. Нужда заставляла Куак Ба Ви все туже и туже затягивать пояс. А тут еще больная мать таяла на глазах…
Что теперь будет с Бун И? Она, наверно, так ждет Куак Ба Ви, который обещал принести ей избавление…
А он ничего не мог поделать. Если бы он бросил сейчас дом, семья умерла бы с голоду. Длинной, безрадостной чередой тянулись горькие дни, похожие друг на друга, как капли осеннего дождя…
В один из таких дней Куак Ба Ви пропалывал карту рассады[10]. И надо же было в этот день прийти сюда японцу из местного начальства! Японца сопровождал волостной писарь. Они явились к Куак Ба Ви проверить, все ли у него в порядке. Окинув карту придирчивым взглядом, японец знаком подозвал к себе Куак Ба Ви и визгливо закричал на него (писарь, служивший толмачом, с трудом мог разобрать, что кричал японец):
— Почему канал у тебя прорыт не по правилам?
— Как же не по правилам… Все как полагается…
— Как полагается… Что ты тут мне городишь? Будто я не вижу, что он узок! — Японец вступил на карту и, топча ногами рассаду, пошедшую уже в рост, прошел к каналу. — Вот какая должна быть ширина! Понятно тебе, дубина?
Японец вернулся к Куак Ба Ви и начал ругать его на ломаном корейском языке. В глазах крестьянина вспыхнул гнев… Но Куак Ба Ви сдержал себя, молча проглотил обиду. И ничего не случилось бы, если бы японец, излив свою злобу, тут же ушел с участка. Но японец и не думал угомониться. Выдернув сорняк и тыча им в лицо Куак Ба Ви, он продолжал с прежней яростью:
— Полюбуйся-ка, ты, пень! У других людей — рассада, как рассада, а у тебя что? Я тебя спрашиваю: что это такое?
— Да это же сорняк, а не рассада…
— Ты еще спорить вздумал! Я тебе покажу, дураку, как надо выращивать рассаду! — И японец хлестнул зажатым в кулак сорняком по лицу крестьянина. Колючие стебли задели глаза Куак Ба Ви. Он не мог уже больше владеть собой и, разгневанный, бросился на японца.
— Ты что ж, сволочь, глаза мне хочешь выколоть?
Он схватил японца за горло и швырнул его в канаву. Японец упал вниз головой; барахтаясь в грязи, он кричал что-то; писарь растерялся, смотрел на захлебывающегося японца испуганными глазами и не мог двинуться с места.
Куак Ба Ви усмехнулся и, повернувшись, зашагал домой.
Что сделано, то сделано. Теперь нужно было ожидать самых худших последствий.
Вечером за Куак Ба Ви пришел полицейский.
В полицейском участке Куак Ба Ви допрашивали несколько дней подряд. Потом дело его передали в местную прокуратуру. Суд приговорил Куак Ба Ви к двум годам тюремного заключения — за саботаж и за нападение на должностное лицо во время исполнения им служебных обязанностей.
Но вскоре его снова вызвали на допрос. Теперь Куак Ба Ви обвинялся уже в убийстве. Как на грех, японец, болевший до этого туберкулезом, приняв устроенную ему крестьянином холодную ванну, слег в постель и через несколько дней умер. Всё приписали Куак Ба Ви: он, мол, нанес японцу тяжелые увечья, избил его до потери сознания… К прежнему сроку прибавилось еще четыре года.
Такая уж, видно, судьба у бедняги: прежде писарь все набавлял и набавлял ему арендную плату, а теперь японцы, возводя одно обвинение за другим, утроили Куак Ба Ви наказание за преступление, которого он не совершал.
Шесть лет тюрьмы стоила бедняку его минутная несдержанность. Но в тюрьме Куак Ба Ви многое понял и многому научился.
Отбыв срок наказания, Куак Ба Ви вернулся в родную деревню. Печальные вести ждали его на родине: мать умерла, умерла на фабрике и сестренка, так и не увидев белого света; жена вышла замуж за другого.
Горю бедняка не было предела. И ненавистью наполнилось его сердце. Теперь, когда Куак Ба Ви видел японцев или даже только слышал о них, он сжимал кулаки и скрежетал зубами. Порой Куак Ба Ви хотелось убить первых встречных японцев, а потом и с собой покончить…
Ах, если б кто научил его, как отомстить этим извергам!
Куак Ба Ви покинул деревню, в которой родился. Начались его скитания по чужим селам. Он выбирал самые глухие, самые захолустные места. С пустым диге за плечами, угрюмый, молчаливый, шагал он из деревни в деревню… Он со всем смирился; даже побои выносил теперь терпеливо. Десять лет батрачил Куак Ба Ви у разных хозяев и наконец осел в деревне Бэлмаыр.