Быть может, ночные оргии, гнусные забавы посеяли в нем угрызения совести, которые сокрушили, переломили его? Или он устал от своих злодеяний и, подобно многим убийцам, чувствовал потребность в каре? Никому не известно. А возможно, он уповал на свой титул, поднявший его надо всеми, сделавший неуязвимым? Надеялся ли он смягчить герцога, пообещав ему щедрый выкуп, замки, земли?

Можно строить самые разные предположения. Известно ли ему было, что Жан V долго не решался уступить мольбам епископа и не спешил поднимать войско и начать травлю маршала из боязни вызвать неудовольствие у знати его герцогства?

Ни в одном из документов обо всем этом не сказано ни слова. «Худо или бедно, но в книге все встанет на свои места. Но и в самом деле с точки зрения уголовной процессуальности возникают не менее навязчивые вопросы».

Сразу после того как Жиль и его сообщники были взяты под стражу, были созданы два трибунала. Один, церковный, должен был рассматривать преступления против Церкви, другому, гражданскому, подлежали прочие злодеяния.

По правде говоря, гражданский трибунал, члены которого присутствовали на публичных церковных судебных разбирательствах, отошел на второй план, масштабы его дознаний были довольно скромны. Однако именно он вынес смертный приговор, который не признавала Церковь, так как придерживалась древнего правила — да отречется Церковь от кровопролития.

Заседания церковного суда продолжались месяц и еще неделю, гражданский суд завершил процесс за два дня. Создается впечатление, что герцог Бретани предпочел спрятаться за спину епископа и сознательно принизил роль гражданского трибунала, который обычно противился вмешательству Церкви.

Вел заседание Иоанн де Малеструа. Судьями он выбрал епископов Мана, Сен-Брийока и Сен-Ло, кроме высшего духовенства, в процессе принимали участие законоведы. Их имена фигурируют в протоколах заседаний: Гийом де Монтинье, адвокат, Жан Бланше, бакалавр правовед, Гийом Гроиге де Роберт де ля Ривьер, лиценциаты «обоих прав», Эрве Леви, сенешаль Квимпера. Пьер де л’Оспиталь, канцлер Бретани, который в соответствии с законодательством должен был возглавлять гражданское судебное разбирательство, помогал Иоанну де Малеструа.

Прокурорский надзор в церковном трибунале был поручен Гийому Шапейрону, кюре Сен-Никола, человеку красноречивому и изворотливому. К нему были приставлены помощники: Гоффрой Пипрер, настоятель Сант-Мари, и Жак де Пенткетдик, член церковного суда Нанта.

Кроме того, Церковь учредила инквизиторский трибунал, компетентный в вопросах ереси — отступничества, святотатства, колдовства и черной магии.

Инквизиторский надзор осуществлял грозный и опытный Иоанн Блуин из ордена доминиканцев. Он был послан главным инквизитором Франции Гийомом Мереси и исполнял должность вице-инквизитора епархии и города Нанта.

Заседания начинались утром, судьи и свидетели должны были являться натощак. В первый день были заслушаны рассказы родителей, потерявших своих детей, затем Робин Гийом, тот самый нотариус, принимавший участие в захвате Машекуля, а во время процесса назначенный судебным исполнителем, зачитал указ о вызове в суд Жиля де Рэ. Маршала тотчас же привели, и он презрительно заявил, что сомневается в компетенции трибунала, тогда в соответствии с процедурой суда прокурор отклонил его отвод как безосновательный и «пустой», сочтя его «способом вызвать затруднения и отсрочить наказание за совершенные преступления», и призвал трибунал Продолжить заседание. Он огласил обвинения, выдвинутые против Жиля, в ответ маршал выкрикнул, что прокурор — лжец и предатель. Тогда Гийом Шапейрон протянул руку к распятию и поклялся в том, что говорит истинную правду, а потом призвал маршала сделать то же самое. Но этот человек, не отступавший ни перед каким святотатством, дрогнул и отказался принести клятву перед Богом, и заседание перешло к следующему вопросу под вопли Жиля и оскорбления в адрес прокурора.

Через несколько дней начались публичные дебаты. Обвинительное заключение прокурора было зачитано в присутствии Жиля при большом стечении народа. Шапейрон медленно, пункт за пунктом, перечислял все преступления де Рэ, предъявил ему обвинение в совершении ряда убийств, отягощенных издевательствами и насилием, в колдовстве и чернокнижии, в том, что он нарушил неприкосновенность Святой Церкви разбойничьим нападением на Сент-Этьен-де-Мер-Морт. Народ, содрогаясь, выслушал Шапейрона.

После некоторого молчания, воцарившегося по окончании чтения, прокурор снова взял слово. Оставив в стороне убийства, он перешел к тем преступлениям, рассмотрение которых лежало в ведении церковного суда. Он потребовал отлучить Жиля от Церкви, во-первых, как еретика, сатаниста, отступника и, во-вторых, как содомита.

Жиль пришел в бешенство от этого обвинительного заключения, сжатого, но исчерпывающего. Он осыпал ругательствами судей и отказался отвечать на вопросы. Прокурор и судебные заседатели предложили ему прибегнуть к защите. Но он снова уклонился, предпочитая поносить членов трибунала, и замолк, как только речь зашла об опровержении обвинений.

Тогда епископ и вице-инквизитор объявили его виновным и вынесли приговор об отлучении его от Церкви, который тотчас же был обнародован.

Судебное разбирательство должно было продолжиться на следующий день.

Раздавшийся звонок в дверь оторвал Дюрталя от записей. Вошел де Герми.

— Я только что от Карекса, он заболел, — сказал де Герми.

— А что с ним?

— Ничего серьезного, немного простудился, через два дня он будет на ногах, если согласится сохранять благоразумие.

— Пожалуй, завтра зайду навестить его, — решил Дюрталь.

— А как твои дела? Работаешь?

— Да, корплю над процессом по делу барона де Рэ. Довольно утомительное занятие.

— И что, по-прежнему не предвидится конца твоему сочинению?

— Да, — Дюрталь потянулся, — впрочем, я и не хочу спешить. Что я буду делать, когда окончу книгу? Придется искать новый сюжет, вымучить первые главы, которые всегда даются с большим трудом. Меня ждет период мучительной праздности. Нет, правда, иногда мне кажется, что литература существует только для того, чтобы излечивать тех, кто ее создает, от отвращения к жизни.

— Ну и заодно утишать тоску немногочисленных поклонников искусства.

— Да, таких людей горстка.

— Их становится все меньше и меньше. Новое поколение интересуется лишь азартными играми да жокеями.

— Это точно, никто не читает, все делают ставки. Кажется, только так называемые «светские дамы» покупают книги, в их руках успех и фиаско литератора. И вот этакой Даме, как выражается Шопенгауэр, а я скажу — этой глупой гусыне — мы обязаны тем, что книжные лавки завалены какой-то слизистой теплой размазней!

Да уж, литературу ждет хорошенькое будущее! Чтобы угодить дамскому вкусу, нужно, сюсюкая, излагать давным-давно усвоенные истины и незамысловатые идеи.

Впрочем, все к лучшему. Тем немногим настоящим художникам, которые еще остались, нет дела до публики. Они забиваются подальше от светских гостиных и работают, не соприкасаясь с толпой законодателей мод в литературе. Единственное огорчение состоит в том, что, как только книга напечатана, к ней тут же липнет сальное любопытство профанов.

— К сожалению, нельзя не признать, что это род проституции, торговля собой, готовность переносить любые фривольности первого встречного, насилие по договоренности, за плату.

— Да, непомерное тщеславие и зависимость от презренного металла не позволяют укрыть свое детище от невежд. Искусство, как и любимая женщина, должно быть недосягаемым, далеким, только молитвенное отношение дарует чистоту семени, извергаемому душой. Поэтому я испытываю лишь отвращение к своим опубликованным книгам. Я всячески стараюсь обходить те места, где они открыто предлагают себя. И только через несколько лет, когда они покидают витрины, в каком-то смысле умирают, я примиряюсь с ними. Так что я сожалею, что история Жиля де Рэ все-таки близится к концу, я равнодушен к судьбе, которая ждет мою книгу, и знаю, что потеряю к ней всякий интерес, как только она будет напечатана.