Если хотите, можно пойти еще дальше. Вообразите художника, который изобразил святого и вдруг воспылал страстью к этому персонажу. Насколько это отягощает его грех против человеческой натуры и против Бога!

— Восхитительно!

Он осекся, пораженный прозвучавшей оценкой. Она поднялась, приоткрыла дверь и позвала мужа.

— Друг мой, — выпалила она, — Дюрталь открыл совершенно неизученный грех!

— Не может быть, — откликнулся Шантелув, появляясь в дверном проеме. — Список грехов и пороков не подлежит ревизии. Нельзя ничего ни прибавить, ни отнять. О чем идет речь?

Дюрталь изложил ему свою теорию.

— Но это всего лишь более изысканный вид соития с инкубами или суккубами. Дело совсем не в том, что оживает творение художника. Просто суккуба принимает облик, занимающий воображение художника.

— Но признайте, что этот порок, не имеющий под собой никаких реальных оснований, отличается от остальных хотя бы тем, что является привилегией творческих натур, присущ избранным и недоступен толпе!

— Аристократы порока! — засмеялся Шантелув. — Но мне пора к моим святым, рядом с ними легче дышится. Я не прощаюсь, Дюрталь. Оставляю вас любезничать с моей женой и кружить ей голову маленькими тайнами сатанизма.

Он сказал это с самым невинным видом, скорее даже добродушно, но ирония все-таки проскользнула в его словах.

Дюрталь уловил скрытую насмешку. «Уже, наверное, поздно», — подумал он и взглянул на часы. Было почти одиннадцать.

Дверь за Шантелувом захлопнулась. Он встал, чтобы откланяться.

— Когда я увижу вас? — тихо спросил он.

— Завтра я буду у вас в девять вечера.

Он умоляюще взглянул на нее. Она прекрасно поняла значение этого взгляда, но решила немного помучить его.

С истинно материнской лаской она поцеловала его в лоб и снова заглянула ему в глаза.

Видимо, довольная их выражением, выпрашивающим более ощутимую ласку, мадам Шантелув, коснувшись губами его ресниц, приникла к его устам, чуть дрожащим от волнения.

Потом она позвонила и попросила горничную посветить Дюрталю. Спускаясь по лестнице, он с удовлетворением подумал, что завтра она наверняка уступит его домогательствам.

На следующий день он снова посвятил часть времени уборке. Беспорядок приобрел более оформленный вид, подушка заняла свое место под креслом, и старательно поддерживаемый огонь согревал комнаты.

Но Дюрталь не чувствовал в себе прежнего нетерпения. Ему удалось вырвать у мадам Шантелув молчаливое обещание, и он успокоился. В душе поселилась уверенность, лишившая его болезненного, лихорадочного томления, с которым он еще недавно ожидал прихода этой женщины, притупившая остроту переживаний… Он помешал угли в камине. Мысли его по-прежнему были заняты мадам Шантелув, но она представлялась ему молчаливой и неподвижной. Он прикидывал, как лучше взяться за дело, чтобы не осталось неприятного осадка, но все эти соображения, столь мучившие его два дня назад, потеряли свою свежесть. Он решил положиться на случай, так как убедился на собственном опыте, что даже безупречный план, составленный по всем правилам стратегии, легко может быть разрушен.

В конце концов он взбунтовался против охватившей его вялости и, чтобы сбросить с себя оцепенение, исходившее, как ему казалось, от обволакивавшего тепла, принялся ходить из угла в угол. Может быть, слишком долгое ожидание остудило его пыл? Да нет, он все еще жаждал объятий этой женщины. Все-таки причины своей сдержанности он склонен был видеть в отвращении, которое он испытывал к затруднениям, подстерегавшим его при первом опыте близости с женщиной. «Этот вечер вряд ли доставит настоящее удовольствие, — думал он, — а вот потом… наши тела уже будут знать друг друга, и нам не придется опасаться дурацких и нелепых ситуаций. Гиацинта станет моей, я привыкну к изгибам ее тела, смогу не заботиться больше о том, как я выгляжу, не обдумывать каждый свой жест. О, как бы мне хотелось перепрыгнуть сразу на эту ступень!»

Кот, восседавший на столе, вдруг навострил уши и уставился зелеными глазищами на дверь, готовясь шмыгнуть в укромный уголок. Раздался звонок, и Дюрталь отворил дверь.

Ему понравилось, как она одета. Она освободилась от мехового пальто и осталась в платье, темно-лиловом, почти черном, из плотной мягкой ткани. Оно подчеркивало фигуру, плотно облегало руки, обхватывало тонкую талию, облегало бедра, корсет стягивал грудь.

— Вы обворожительны, — пробормотал он, страстно целуя ее запястья, и радостно заметил, что его губы оказали должное воздействие на ее пульс.

Она была взволнована и бледна.

Не произнеся ни слова, она села, он устроился напротив нее. Он снова чувствовал на себе ее загадочный взгляд полусонных глаз. Он был пленником, забыл все свои сомнения и страхи, горел от нетерпения броситься с головой в волны, покачивающиеся на дне ее зрачков, приникнуть к слабой улыбке болезненно искривленного рта. Их пальцы переплелись, и он впервые назвал ее по имени. «Гиацинта», — чуть слышно шепнул он.

Ее руки горели и чуть дрожали, грудь вздымалась. Умоляющим голосом она произнесла:

— Прошу вас, остановимся на этом. Давайте будем ценить охвативший нас восторг. Я знаю, что говорю, по дороге сюда я все обдумала. Я оставила его таким грустным. Если бы вы могли понять меня! Сегодня я была в церкви, и мне стало страшно, я спряталась, увидев своего духовника…

Все ее жалобы он уже зазубрил наизусть. «Давай, городи свой огород, — думал он, — сегодня вечером тебе не удастся увильнуть!» На ее монолог он отвечал более чем краткими репликами.

Он встал, прикинув, что так будет удобнее поцеловать ее.

— Ваши губы! Помните, вчера… — Он нагнулся, и она, взвившись с места, припала к нему. Они стояли, обнявшись, но она, почувствовав, что его руки смелеют, отступила на несколько шагов.

— Подумайте о том, — тихо сказала она, — как мы будем смешны и жалки. Придется раздеваться, и мы, в одних рубашках, вынуждены будем взбираться на кровать… так глупо!

Он не отвечал, стараясь, не прибегая к словам, дать ей понять, что всех этих затруднений можно избежать. Но он ощутил всю неподатливость ее тела и понял, что она вовсе не собирается изменить мужу прямо здесь, в гостиной, у камина.

— Ну что ж, — обреченно проговорила она, высвобождаясь, — потом пеняйте на себя.

Он посторонился, пропуская ее в двери спальни. Собственно, дверей как таковых не было, их заменяла занавеска, отделявшая одну комнату от другой. Она дала ему понять, что хотела бы остаться одна, и он задернул занавеску.

Он вернулся на свое прежнее место в углу камина и задумался. Наверное, ему следовало бы самому постелить постель и не обременять ее этим, но, пожалуй, так он только грубо подчеркнул бы откровенность своих намерений. А! еще этот кувшин! Он взял его и, минуя спальню, прошел к ванной комнате. Там он поставил его на столик, поспешно выстроил в ряд на полке коробки с рисовой пудрой, флаконы, поправил небрежно брошенные гребенки и щетки. Затем он вернулся в кабинет и прислушался.

Она передвигалась по комнате на цыпочках, стараясь не шуметь, словно рядом лежал покойник. Видимо, ей было достаточно света розоватых углей в камине, потому что она задула свечи.

Он оказался лишен возбуждающей близости глаз и губ Гиацинты и чувствовал себя подавленно. Обычная женщина, раздевающаяся в спальне своего любовника… Он помрачнел, припомнив похожие сцены. Сколько других женщин так же, как она, крадучись ступали по ковру, боясь быть услышанными, испуганно замирали, заливаясь краской, если нечаянно задевали кувшин для воды или таз. К чему все это? Теперь, когда она была в его власти, он готов был отказаться от нее. Разочарование настигло его раньше, чем обычно, когда страсть его еще не была удовлетворена. Его тоска была столь сильна, что он едва сдерживался, чтобы не заплакать.

Кот в отчаянии метался из комнаты в комнату, проползая под занавеской, наконец прыгнул на колени к своему хозяину. Дюрталь приласкал его и сказал ему на ухо: