На него наплывали страшные образы. Он опять видел перед собой кожу убитых мальчиков, белую, словно пергамент, она светилась в бледных гладких стволах высоких буков, грубая эпидерма нищих-попрошаек обернулась черной шероховатой корой дубов. Под вилами веток зияли отверстия, лохмотья коры образовывали узлы вокруг овальных ран, щели в морщинах складок, похожие на выводные каналы, исходящие из глубины живого организма. Вглядевшись в согнутые руки ветвей, он различил впадины, подмышки в завитках серого лишайника, деформирующие ствол, с длинными расходящимися краями, поросшие рыжими бархатистыми пучками и мхом.

Все вызывало у него непристойные ассоциации, земля, небесный свод изобиловали двусмысленными формами и символами. Облака надувались, как груди, раскачивались, словно бедра, опадая, походили на тощий круп, округлялись, будто плодоносящие бурдюки, тая, превращались в вытянутые ребристые молоки. Они гармонично сочетались с мрачным разгулом деревьев, этим нагромождением гигантских и карликовых ягодиц, с бесчисленными заветными женскими треугольниками, резко прочерченными линиями буквы V, ртами Содома, косыми вершинами, влажными корнями. Но и этот тошнотворный пейзаж вдруг изменился. Теперь Жиль лицезрел злокачественные наросты, язвы, продольные раны, бугры, червоточины, жуткие пробоины. Он находился в лепрозории, в венерической больнице для деревьев, посередине которой, на повороте, торчал красноватый бук.

Его пурпурные листья осыпались, образуя кровавые подтеки. Он чувствовал, как в нем закипает бешенство, ему грезилось, что где-то под корой прячется лесная нимфа, он хотел впиться в тело языческой богини, убить эту дриаду, надругаться над ней, здесь, в этих местах, неподвластных человеческим страстям.

Он позавидовал дровосекам, которые могут убить, растерзать эти деревья, в исступлении он что-то выкрикивал, выжидал, вслушивался в шорохи, лес отвечал на его призывы гулким уханьем ветра. Вконец обессиленный, он заплакал и побрел назад, вернулся в замок и рухнул на кровать.

Но и во сне призраки толпились вокруг него. Похотливые движения веток, уродливые объятия лесных существ, рваные, расползающиеся раны, бесстыдно приоткрытые заросли исчезли, умолкли рыдания листвы, которую нещадно стегал ветер, белые нарывы облаков растворились в сером небе, и во внезапно наступившей тишине перед ним явились инкубы и суккубы.

Тела растерзанных им жертв, превращенные в пепел, устилающие глубокие рвы, вновь обрели целостность. Со всех сторон его атаковали злые ларвы. Он отбивался, захлебывался в крови, сполз с постели и, встав на четвереньки, приблизился, подобно волку, к распятию и вцепился зубами в подножие Христа.

И тут все в нем перевернулось. Он содрогнулся перед искаженным лицом Христа, который смотрел на него с распятия. Он взмолился о пощаде, рыдания сотрясали его тело, силы покинули его, и он мог только едва слышно стонать, и тогда он с ужасом различил в своем плаче слезные голоса убитых детей, которые звали матерей и просили о помощи.

Дюрталь, очнувшись от привидевшихся ему сцен, захлопнул тетрадь с записями. Он пожал плечами, подумав, что все его душевные метания из-за какой-то женщины просто смешны, потому что речь идет всего-навсего о банальном грехе, вполне в духе буржуа.

«Нужно как-то объяснить мой визит, — думал Дюрталь, направляясь на улицу Банё. — Уже несколько месяцев я не появлялся у Шантелува, и его, наверное, удивит мой неожиданный приход. Впрочем, повод найти легко. Если он окажется дома, что маловероятно, потому что зачем тогда было назначать мне это свидание? Да, в таком случае я скажу ему, что узнал от де Герми о его приступе подагры и решил зайти осведомиться о его здоровье».

Он вошел в дом, где жил Шантелув, и поднялся по лестнице. Это была очень старая лестница, с железными перилами, широкими ступеньками из красных кирпичиков, отделанных по краям деревом. Ее освещали благородные лампы, увенчанные шлемами из зеленой материи.

Стены дома пахли могильной сыростью, от них исходил какой-то церковный дух, уютный и вместе с тем приподнятый, который начисто отсутствует в зданиях современной кладки, сделанных будто из папье-маше. Невозможно представить себе, чтобы под этой крышей теснилось множество квартир, в которых содержанки соседствуют с чинными буржуазными семьями. Этот дом ему нравился, и он нашел, что в этих величественных стенах Гиацинта будет особенно желанна.

На втором этаже он остановился и позвонил. Горничная провела его по длинному коридору в гостиную. Оглядевшись, Дюрталь отметил, что здесь ничего не изменились со времени его последнего визита.

Это была просторная комната с высоким потолком, окнами во всю стену, с камином, украшенным скульптурным портретом Жанны дʼАрк из бронзы, по бокам которого висели две лампы под колпаками из японского фарфора. Пианино с длинным шлейфом покрывала, стол, заваленный альбомами, диван, кресла в стиле Людовика XV в расшитых чехлах — все стояло на прежних местах. По углам — японские синие вазы с чахлыми пальмами. По стенам развешаны картины, по большей части на религиозные сюжеты, среди них — портрет молодого Шантелува в три четверти, опирающегося на стопку собственных сочинений. Старинный русский иконостас из черненого серебра, деревянная скульптура Христа XVII века, вырезанная Богаром де Нанси, на фоне бархата в золоченой благородной раме немного скрадывали банальность обстановки, среди которой буржуа привыкли отмечать Пасху, принимать священников и дам, занимающихся благотворительностью.

В камине пылал огонь, высоко подвешенная лампа в розовом кружевном абажуре освещала комнату.

«Попахивает ризницей!» — поморщился Дюрталь, и в этот момент открылась дверь.

Вошла мадам Шантелув, пеньюар из белого мольтона плотно облегал ее фигуру, от нее исходил запах итальянских духов. Она пожала руку Дюрталю и села напротив него. Он разглядел под складками пеньюара шелковые чулки и лакированные туфельки с пряжками.

Они поговорили о погоде, мадам Шантелув жаловалась на затяжную зиму, говорила, что, несмотря на пылающие печи, все время мерзнет, в доказательство протянула ему руку, ледяную на ощупь, поинтересовалась, здоров ли он, отметила, что он очень бледен.

— У вас грустный вид, — сказала она.

— На то есть причины, — немного рисуясь, протянул Дюрталь.

Она немного помолчала, потом произнесла:

— Я видела вчера, как сильно вы желали обладать мною. Но зачем, зачем сводить наши отношения к этому!

Дюрталь с досадой пожал плечами.

— Вы странный человек, — продолжала она. — Сегодня я перечитала одну из ваших книг и нашла там весьма оригинальное утверждение: «Прекрасны лишь те женщины, которые нам не принадлежат». Признайтесь, ведь вы и вправду так считаете!

— Трудно сказать. Когда я писал эти строки, я не был влюблен.

Она покачала головой, недоверчиво глядя на него.

— Что ж, пойду предупрежу мужа о том, что вы здесь.

Дюрталь промолчал. Он силился понять, какая роль уготована ему этой четой.

Мадам Шантелув вернулась в гостиную вместе с мужем. Он был одет по-домашнему, поигрывая зажатой в зубах ручкой.

Он извлек изо рта ручку, положил ее на стол и заверил Дюрталя в том, что уже совершенно выздоровел. Затем он посетовал на свою занятость, вздохнул о непосильной ноше, которую сам взвалил себе на плечи.

— Мне пришлось отказаться от званых обедов, я перестал устраивать приемы и сам не бываю в свете. С утра до вечера я прикован к столу.

Дюрталь поинтересовался, над чем он работает. Шантелув ответил, что составляет жития святых по заказу торгового дома де Тур. Предполагается целая серия из многих томов.

— Да, — засмеялась его жена, — эти святые получаются довольно-таки большими неряхами.

Дюрталь вопросительно посмотрел на Шантелува, и тот кивнул, вторя смеху жены.

— Она права, судя по предложенным мне сюжетам, издателю хочется, чтобы я сложил гимн грязи. Я должен описывать блаженных, которые по большей части оказываются ужасно неряшливы. Лавр, по телу которого ползали паразиты и который так вонял, что его пугались даже свиньи в хлеву; святая Кюнегонда, из смирения оставлявшая свое тело без всякого внимания; святая Оппортюна, которая никогда не пользовалась водой и умывалась исключительно слезами, орошая этой влагой и свою постель; святая Сильвия, которая вообще никогда не протирала лица; святая Радегонда, не снимавшая с себя власяницы и спавшая в золе, и многие другие, чьи нечесаные головы мне приходится окунать в золотое сияние.