Прошел день, и все тревожные мысли улеглись. Незнакомка по-прежнему была рядом, но стала позволять себе иногда отлучаться и порой держалась на расстоянии. Ее черты расплылись, побледнели, и он снова был одинок.

Мысль, проросшая из слов де Герми, о том, что незнакомка — мадам Шантелув, остудила его пыл. Если это действительно она — а еще раз перебрав один за другим все доводы, Дюрталь, в который раз противореча себе, все-таки остановился на ней, — то за этой связью таилось что-то неясное, даже опасное, и он насторожился, решив не поддаваться течению событий.

Но было еще и нечто другое. Он никогда прежде не думал о Гиацинте Шантелув, не был в нее влюблен. Ее характер и ее жизнь представлялись ему загадкой, но он мучился над ней, только когда она была перед его глазами, и совершенно выбрасывал ее из головы, выйдя из дома Шантелува. Теперь же его мысли то и дело возвращались к ней, и он стал мечтать об обладании ею.

Она выглядывала из-за плеча незнакомки, которая все более походила на нее. Дюрталь уже не мог восстановить первоначальный облик придуманной им женщины, он ускользал, растворялся в тумане.

Двусмысленное поведение ее мужа не мешало ему считать роман с ней очень привлекательным. Несмотря на недоверие, для которого были все основания, он предполагал, что она должна быть прекрасной любовницей, умеющей маскировать свои пороки, прикрывать их светской обходительностью. Это уже совсем не то, что думать о каком-то фантоме, вырвавшемся на свободу под влиянием минуты.

Но даже если письма посылала ему не мадам Шантелув, все равно незнакомка скомпрометировала себя, позволив этой женщине перевоплотиться в нее. Она приобрела земные черты, оставаясь по-прежнему далекой. Если мадам Шантелув похорошела в обличье незнакомки, то та поблекла из-за путаницы, царившей в голове Дюрталя.

Но все равно, будь это мадам Шантелув или другая женщина, Дюрталь стал спокойнее. Снова и снова пережевывая всю эту историю, он уже не мог разобраться, что бы он предпочел: иметь дело с незнакомкой, пусть даже не столь привлекательной, как прежде, или с Гиацинтой, которая уж никак не оборотень, вдруг преображающийся в фею Карабоссу со сморщенным, старческим лицом.

Он воспользовался передышкой и засел за работу. Но оказалось, что он переоценил свои силы. Он взялся было за главу о преступлениях Жиля де Рэ, но тут же убедился, что не в состоянии связать и двух слов. Он пустился вдогонку за маршалом, схватил его за рукав, но фразы, в которые он хотел замуровать его, жались в стороне, выдохшиеся, в прорехах.

Он отбросил перо, устроился поудобней в кресле и мысленно перенесся в Тиффог, в замок, где Сатана, упорно отказываясь явиться маршалу, уже готовился поселиться в душе Жиля, ни о чем не подозревавшего, чтобы втолкнуть его в мир кровавых игр.

«Это и есть сатанизм, — думал Дюрталь. — Видения, призраки, все то, что волнует мир с тех пор, как он существует. Но дьяволу совершенно не обязательно принимать человеческий или звериный облик, чтобы дать о себе знать. Он может избрать душу и обосноваться в ней, нашептывая соблазны, толкая на необъяснимые поступки, на преступления. Иногда он внушает человеку, не знающему, что в его душу вселился дьявол, мысль о том, что тот должен повиноваться являющемуся ему Сатане, и тут же показывается своей жертве и начинает педантично перечислять все выгоды, которые можно получить в обмен на злодеяния. Желание заключить договор с дьяволом иногда становится причиной его вселения в душу».

Все эти теории Ломброзо и Модслея не объясняют поступков маршала. Конечно, можно назвать его маньяком, если под этим словом понимать человека, одержимого одной навязчивой идеей. Но в таком случае каждый из нас в большей или меньшей степени маньяк, начиная от торговца, все помыслы которого вращаются вокруг прибыли, и кончая художниками, вынашивающими свое произведение. Но почему маршал стал маньяком, как это произошло? И тут все Ломброзо, вместе взятые, молчат. Повреждения головного мозга, воспаление мягкой мозговой оболочки тут ни при чем. Все это производно от каких-то неясных причин, постичь которые материалист не может. Легче всего заявить, что повреждение долей мозга превращает людей в убийц и буйнопомешанных. Современные психиатры установили, что серое вещество у одной пациентки, чей мозг был обследован, сильно деформировано. И что? Остается только выяснить, произошла ли эта деформация, например, у женщины, одержимой дьяволом, из-за того, что она дьяволоманка, или же она стала дьяволоманкой, потому что ее серое вещество деформировано. Да и деформирован ли ее мозг? Нечистая сила пока еще не прибегает к хирургии, она не занимается трепанацией черепа и последующим извлечением частей головного мозга, она всего лишь скромно сеет злые помыслы, пестует все дурное в человеке, толкает на путь порока — и это куда более надежно. Если эти ораторские упражнения вызывают нарушение тканей, следовательно, деформированный мозг — не причина, а следствие определенного состояния души.

И потом… потом… бессмысленно ставить в один ряд преступников и душевнобольных, одержимых дьяволом и сумасшедших. Девять лет назад четырнадцатилетний мальчик, Феликс Лемэтр, убил незнакомого ему ребенка и упивался его страданиями и криками. Он взрезал ему живот ножом, снова и снова втыкал лезвие в зияющую рану, а потом медленно отпилил ему голову. Он не испытывал ни малейшего раскаяния и на допросах демонстрировал ум и жестокость. Доктор Легран дю Соль и другие специалисты наблюдали за ним в течение нескольких месяцев, и ни разу им не удалось столкнуться с симптомами душевного заболевания, ни одного, хотя бы отдаленного намека на манию не было выявлено. А этот мальчик получил неплохое воспитание и не был растлен взрослыми!

Так и те, кто сознательно или невольно попадает в руки Сатане, совершают зло ради зла, они не более безумны, чем другие, чем монах, предающийся исступленным молитвам, или тот, кто творит добро ради добра. И это не имеет ничего общего с медициной, просто они живут на разных полюсах души, вот и все.

В XV веке эти две крайности воплотились в Жанне д’Арк и маршале де Рэ. Какие основания у нас считать, что Жиль страдал душевным расстройством, а поразительные подвиги Орлеанской Девы не имеют никакого отношения к умопомешательству?

«Однако в этой крепости, должно быть, случались весьма беспокойные ночи!» Дюрталь представил себе замок, который он посетил год назад. Тогда он решил, что для его работы будет полезно, если он побывает в местах, где жил де Рэ, и наберется воздуха, которым дышат оставшиеся руины. Он остановился в небольшой деревушке, расположенной у подножия главной башни замка. Он убедился, что легенды о Синей Бороде по-прежнему живы в Вандее, на бретонской земле. Молодые женщины говорили: «Это был юноша, который плохо кончил», более пугливые старушки истово крестились, проходя вечером мимо стен замка, еще хранились воспоминания о зарезанных младенцах, имя маршала внушало ужас.

Каждый день Дюрталь совершал прогулку от гостиницы, где он жил, к замку, возвышавшемуся над долинами де ля Крюм и де ля Севр. На склонах возвышенностей росли роскошные дубы, и их корни, вырвавшиеся из земли, напоминали клубки гигантских змей.

Он очутился в Бретани. То же небо и та же земля, небо унылое и торжественное, и солнце здесь выглядело более древним, оно устало золотило лишь вершины траурных лесов и пряди столетних мхов, а земля, насколько хватало взгляда, представляла собой бесплодные песчаные равнины с рыжими пятнами болот, вздыбленными камнями, осыпанные розовыми колокольчиками цветущего вереска, с желтыми прожилками стручков, в зарослях утесника, поросшие пучками дрока.

Этот серый небосвод, скудная почва, местами обагренная кровавой гречихой, дороги, окаймленные камнями, наваленными друг на друга без связующего цемента или штукатурки, тропинки, оплетенные изгородями, природная аскеза, заброшенные поля, калеки-нищие, чьи тела изъедены насекомыми и покрыты слоем грязи, скот, выродившийся, мелкий, приземистые коровы, черные бараны с холодным взглядом прозрачных голубых глаз, какие встречаются иногда у лесбиянок и славян, — все это было устоявшимся, прочным и не менялось, как казалось Дюрталю, на протяжении многих веков.