— Все это внешние признаки, Церковь не может погибнуть! — И звонарь, опершись на стол, подняв глаза к небу, шепотом взмолился: — «Отче Наш, да приидет Царствие Твое…»

— Уже поздно, пора по домам, — промолвил де Герми.

Пока все одевались, Карекс спросил Дюрталя:

— На что вы надеетесь, если не верите в пришествие Христа?

— О, я ни на что не надеюсь.

— В таком случае мне вас жаль. Нет, правда, вы не верите в будущее просветление?

— Увы! Мне кажется, что небеса отреклись от земли, изможденной и больной.

Звонарь воздел руки к потолку и грустно покачал головой.

Внизу, у башни, друзья простились с Гевэнгеем. Некоторое время они шли молча. Наконец де Герми произнес:

— А тебя не удивляет, что все те события, о которых шла речь сегодня вечером, произошли в Лионе?

Дюрталь недоуменно посмотрел на него.

— Я хорошо знаю Лион. Рассудок жителей подернут дымкой. Так туман обволакивает по утрам улицы города, поднимаясь от Роны. Этот город буквально создан для путешественников, обожающих длинные улицы, ухоженные лужайки, бульвары, тюремную архитектуру современных построек. Но Лион одновременно притон мистицизма, гавань сомнительных идей. Там умер Винтрас, в котором, казалось, была воплощена душа Илии, там держались последние соратники Наундорфа, там процветало колдовство и за один луидор продавалось здоровье и жизнь людей. Но в то же время, несмотря на обилие радикалов и анархистов, это выставка тяжеловесного католицизма, фабрика янсенизма, питомник лицемерных толстых буржуа.

Лион знаменит колбасным делом, каштанами и шелками, а кроме того, церквами. Часовни и монастыри обступили горбатые улочки, но все они ничтожны в сравнении с Нотр-Дам-де-Фурвьер. Издали собор похож на перевернутый комод XVIII века, его внутренняя отделка еще не закончена и выглядит довольно своеобразно. Стоит как-нибудь съездить туда посмотреть на это сооружение. Мешанина стилей — ассирийского, романского, готического, еще бог знает какого — что-то фантастическое, нагроможденное друг на друга, начищенное, с накладным золотом и серебром, есть от чего прийти в замешательство. Но Руссан — единственный архитектор, сумевший за последние сто лет оформить интерьер собора. Неф отливает эмалью, мрамором, бронзой, золотом; фигуры ангелов облепляют колонны с тяжеловесной грацией, порождая определенный архитектурный ритм. Чувствуется что-то азиатское, варварское, проступающее, например, в зданиях, которыми любил окружать своих персонажей Гюстав Моро.

Паломники не вылезают из этого собора. Под сводами слышатся самые пылкие молитвы о процветании торговли, о новых рынках сбыта колбасных изделий и шелков. Называются артикулы товаров, с Девой Марией советуются о том, как сбыть продукты не первой свежести и изделия из панбархата. В центре города, в церкви Сен-Бонифас я видел объявление, призывавшее прихожан не раздавать там милостыню нищим из уважения к святому месту. Конечно, негоже, чтобы молитвы коммерсантов прерывались нелепыми жалобами бедняков!

— Да, очень странно, но демократия действительно злейший враг неимущих. Казалось бы, революция должна была защитить их, но на деле она воздвигла режим, который стал еще сильнее давить на них. Как-нибудь я покажу тебе один декрет от II года, в нем предусматривается наказание не только для тех, кто протягивает руку, но и для тех, кто подает милостыню.

— Вот панацея от всех горестей! — и де Герми, смеясь, указал на плакаты, наклеенные на стены, в которых генерал Буланже призывал парижан голосовать на ближайших выборах за него.

Дюрталь пожал плечами.

— Все-таки этот мир болен, — вздохнул он. — Карекс и Гевэнгей, вероятно, правы, утверждая, что ни одному врачу не под силу его исцелить!

Дюрталь твердо решил не отвечать на письма мадам Шантелув. С тех пор, как он порвал с ней, каждое утро она присылала ему пылкие послания. Но вскоре он заметил, что энтузиазм этой менады поостыл, и тогда посыпались жалобы, упреки и сетования. Она обвиняла его в неблагодарности, раскаивалась в том, что пошла ему навстречу, что привела его на мессу, вовлекла в кощунственные ритуалы, умоляла хотя бы об одной встрече. Потом она замолчала на неделю, после чего он получил последнее письмо от нее, в котором она, видимо, устав ждать ответа от Дюрталя, объявила об окончательном разрыве.

Она признала, что Дюрталь прав, что они вправду не подходят друг другу ни по темпераменту, ни по образу мыслей, и в конце иронически добавляла:

«Спасибо вам за этот скромный роман, разыгранный как по нотам, но мое сердце, видимо, оказалось слишком просторным для него…»

«Ее сердце!» — ухмыльнулся Дюрталь и продолжил чтение:

«Я прекрасно понимаю, что вы находите утомительным заполнять все его закоулки, но, по крайней мере, вы могли предложить мне дружбу, которая позволила бы мне приходить к вам иногда поболтать, оставив свои притязания на большее за дверью. Но вы и это сочли невозможным. Прощайте навсегда. Мне остается лишь заключить новую сделку с одиночеством, которому я изменила…»

«С одиночеством! А как же этот слащавый рогоносец-муж? На самом деле уж кто достоин жалости, так это он! Ну что ж, я обеспечил его тихими вечерами, вернул ему сонную застывшую жену, этот мерзавец пожинает плоды моей усталости. О! Этот красноречивый ханжеский взгляд, устремленный на меня…

Теперь с этим романом покончено. Хорошо, когда сердце объявляет забастовку. Ничто не причиняет страдания — ни любовные неурядицы, ни разрыв! Всем заправляет мой мозг, а у него неважный аппетит. Иногда он воспламеняется, но пожарные постовые тут же гасят огонь.

Когда я был молод и пылок, женщины не обращали на меня внимания. Теперь я остепенился, и пришла моя очередь игнорировать их. И эта роль по мне, мой милый, — обратился он к коту, который, навострив уши, внимательно слушал этот монолог — Жиль де Рэ гораздо больше занимает меня, чем мадам Шантелув, к сожалению, скоро мне придется расстаться с ним. Еще несколько страниц — и книга будет закончена. О господи, вот и папаша Рато идет наводить беспорядок!»

Вошел консьерж, извинился за то, что опоздал, снял пиджак и с вызовом оглядел комнату.

Его первой жертвой стала кровать, словно заправский боксер, он принялся тузить матрас, схватил его в охапку, приподнял, покачнулся, затем снова повалил его, задыхаясь от усилий.

Дюрталь с котом в арьергарде перекочевал в соседнюю комнату. Неожиданно папаша Рато прервал схватку и присоединился к ним.

— Месье в курсе моего горя? — жалобно промямлил он.

— Нет.

— Мадам Рато ушла от меня.

— Ушла от вас? Но ведь ей по меньшей мере шестьдесят!

Рато возвел глаза к небу.

— И она оставила вас ради другого?

Метелка повисла в руках безутешного Рато.

— Черт! Ваша жена, несмотря на свой возраст, имела к вам претензии?

Консьерж огорченно покачал головой и в конце концов признался, что недовольство исходило от него.

— О! — Дюрталь уставился на сгорбившегося верзилу, закаленного душным воздухом каморок и работой в три смены. — Но если ваша жена хотела, чтобы вы оставили ее в покое, почему же она бежала с другим человеком?

Рато скривился, явно испытывая смешанное чувство презрения и жалости.

— Он ни на что не способен, этот ущербный тип, которого она выбрала!

— А!

— Это очень неприятно и из-за моей работы. Хозяин дома не хочет иметь консьержа, у которого нет жены.

«Господи! Какое счастье!» — подумал Дюрталь.

Папаша Рато оставил ключ в двери, и де Герми беспрепятственно проник в квартиру.

— О, я как раз собирался идти к тебе! — воскликнул Дюрталь, увидев друга.

— Ну, раз уборка в самом разгаре, тебе придется спуститься вниз на облаке пыли, уподобившись Всевышнему.

По дороге Дюрталь рассказал де Герми о семейных огорчениях, постигших консьержа.

— О, женщины были бы счастливы возложить венок на чело столь пылкого старика! Нет, все-таки это отвратительно, — он кивнул в сторону афиш, которыми пестрели стены домов.