Ей снился галчонок. Большой серый клюв, желтый по краю. Голубой глаз. Глаз преследовал. Как ни отворачивайся, он смотрел. Черная точка зрачка на голубом фоне. Круглый. Очень настороженный. Клюв был распахнут. Черный язычок. Галчонок сидел в траве и клекотал. На голове топорщились пушинки. Черные корявые лапы скребли землю. Птенец пытался встать, но заваливался набок. Одно крыло воинственно отставлено, второе висит. Агата тянула руки к галчонку, но он бился, запутываясь в траве. Смотрел недовольным голубым глазом. Хрипел горлом. От этого хотелось пить. Распахнутый клюв. Желтая окаемка такая беспомощная.

От желания крикнуть сохнет во рту. От голубого взгляда не спрятаться. Клюв огромный. Вот-вот ударит. Хрип звучит в голове.

Это был сотовый. Он лежал на тумбочке и натужно гудел. Потертая лаковая поверхность мебели окрашивалась в голубой свет.

Агата откинулась на подушке, пытаясь вернуть сон.

Сотовый был не ее.

– Это чего? – хрипло спросила Агата. – Емельянов!

– Батя звонит, – отозвался Андрей, и Агата чуть не вскрикнула от страха: он стоял около ее кровати. – Третий раз уже. – И уселся поверх одеяла.

– Так ответь! – От неприятного сна ломило тело. И чего она вспомнила этого галчонка? Десять лет прошло.

Емеля молчал. Телефон тоже. Но Емеля дольше. Телефон опять осветил тумбочку.

– Ты чего не отвечаешь? Ты чего?

Андрей лениво протянул руку. Вибрация прекратилась.

– Алло, – тихо произнес он в освещенное окошко.

Агата приподнялась на локте. Что-то как будто щелкало. Емельянов шевелил пальцами босых ног.

– Пап, ну чего ты? – тихо бормотал Емеля. – Приду. Не потерялся. Чего я, маленький, что ли? Пап, хватит. Ну ладно. Чего ты? Нормально все. Ну подумаешь. Да ел я, ел. Ну хорош уже. Понял, понял. Рядом. Спал. Не слышал. Спал, говорю. Забыл… Ну договаривались. Чего? Десять.

Уйдет.

Агата села в постели. Смотреть на Емелю было неприятно. Скукожился он как будто, ссутулился. Сидел, трогая пальцами голые ступни.

– Ну все, все, понял, – прошептал Андрей и отвел телефон. Он поискал, куда сунуть трубку, но так и оставил ее в кулаке, перегнулся через колени, заглядывая под кровать. – Носки-то мои где?

Он встал, растерянно глядя вокруг. И даже улыбка его не спасла.

Агата отвернулась. Взгляд уперся в потертый цветочный узор на стене.

Когда-то этот узор ей нравился. Она придумывала истории о путешествиях. Точно! Это был цветочный поезд. Чушь!

Агата сбросила одеяло.

Емеля стоял в прихожей, нерешительно глядя на свою обувь. В одном носке.

– Ну давай, короче, – пробормотал он, влезая в ботинки. Голая ступня застряла. Он нагнулся, возясь со шнурками. Стоял, отклячив тощий зад. Так и хотелось по этой оттопыренности двинуть. Хотелось, а потом перехотелось.

– Ага? – Емеля похлопал себя по карманам. Что-то у него там звякнуло.

Дверь открылась и закрылась. Щелкнул замок.

– Лебезятник! Маменькин сынок! – вскрикнула Агата и вдруг увидела носок. Он сиротливо лежал посреди комнаты. Схватила, бросила вслед ушедшему. Носок вяло развернулся и упал в двух шагах от Агаты. Весь в хозяина. – Алло, папочка! Я уже бегу! – передразнила она Емелю. – Рохля! Тюхля! Мюхля! Какого черта ты не выключил телефон!

Агата перебежала комнату, резко отдернула штору, встала к окну.

Емеля пересек двор, свернул к улице. Крайний фонарь. За ним темнота. Все исчезает.

– Ну и фиг с тобой, – прошептала в стекло, и оно, обидевшись, запотело от этих слов.

Ко всему прочему, ее еще и без блинов оставили. Красота! Что там все время твердит мама? Про будущее? А его нет. И завтра, и послезавтра, и послепослезавтра все будет так же. Не так, как хочется. Вечно эти родители все портят…

Куда вот мать делась? Емеля чуть в сторону, ему тут же звонят – волнуются. А ее мать? Два дня – тишина. Может, Агата здесь от голода помирает? Или квартиру спалила по неосторожности? Или мужиков начала водить? Или этих… цыган с медведем позвала? Тут стоит только захотеть – табун прибежит.

Пустая квартира радостно отзывалась на любой звук. Агата бродила туда-сюда по коридору, пока ей в голову не пришла мысль, что ее опять разыгрывают. Как тогда, когда Даша заставила ее выйти к доске. Вот и сейчас. Мать домой приходит. Агата этого не замечает.

В комнате матери все было без изменений. Никто сюда не ходил, кроме Емели, конечно, который очень аккуратно заправил за собой кровать. Никто не брал вещи и не ставил обратно так, чтобы это не бросалось в глаза. Все здесь как будто бы говорило: – Мы можем жить счастливо! Мы были счастливы!

Диван, обтянутый коричневой тканью. Поблескивающий лаком сервант. Шкаф с плотно сжатыми челюстями створок дверей. На книжных полках бесконечный бухучет и неожиданная голубая обложка. «Лечить или любить?» Психологическое что-то. Ага, значит, литературку осваиваем. Мать начиталась и давай применять на практике, размахивая джедайским мечом. То-то она так быстро рванула из дома. Тяжело в ученье, легко в бою! Ну-ну, это еще неизвестно, кто победил под Бородино.

Вторая книга была красненькой и называлась еще проще: «Ваш непонятный ребенок». Одно к одному.

Через два часа ожил сотовый. Синявина. Позвонила и начала орать, что Агата предательница и врунишка, что никакой болезни у нее нет, что из-за нее Лена теперь выглядит идиоткой и вообще.

– Так чего тебя расстроило-то? – буркнула под конец уничижительной тирады Агата. – Что я не умру?

– Ни за что тебе теперь верить не буду! – рявкнула Синявина неуверенно.

– Уговорила, умру когда-нибудь, – пожала плечами Агата и с удивлением уставилась в окно.

Там был день. Хороший такой. Не солнечный, конечно, но нормальный, осенний. Когда листья уже, а снег еще. Морозит, наверное. Пора на улицу выбираться.

Агата еще раз оценила огневую мощь книг, хлопнула глянцевыми обложками друг о друга и пошла готовиться к школе. Куда еще ходить с такими учебниками жизни? Только на занятия.

Было около одиннадцати. Только тут Агата вспомнила: сегодня не было Стрельцова с завтраком. Жаль. Изменения в этой жизни происходили не в лучшую сторону. Снова хотелось есть. От вчерашнего пиршества остались только вымытые тарелки.

Агата старательно выбирала, что надеть. Вещи переваливались с боку на бок по кровати. Взяла плотные колготки, водолазку и сарафан. Зачесала волосы в хвостик. Посмотрела на себя в зеркало. Очень даже приличная девушка получилась.

Школа дожевывала свой четвертый урок, лицо у нее было кислое. Первые три не пошли впрок, родив изжогу и глобальное недовольство. Агата миновала охранника, чинно поздоровалась, чувствуя в душе невероятное злорадство оттого, что она такая правильная. Разделась, аккуратно повесив куртку на вешалку, поднялась на третий этаж. Из-за двери тяжелый спертый воздух доносил слова Дарьи Викторовны. Она пыталась что-то объяснить этим умненьким мальчикам и девочкам. Зачем? Все равно ничего из того, что она тут вещает, никому в жизни не пригодится. Вранье одно. Заветы, умное, доброе, вечное. Не работает.

Звонок нервными колокольцами ударил по ушам. И тут же из двери помчались первые жаждущие свободы. Синявина прошла мимо, гордо вздев подбородок. Переживает – значит, скоро проявится. Нарисовавшийся на пороге Васёк, завидев Агату, тут же провалился обратно в класс и уже вернулся со Смоловой под мышкой. В прошлой жизни он наверняка был котом – какая долгая злобная память. Емельянова не было. Зато был Ванечка. Он замер, разглядывая Агату.

– Я тебя ждала, – нежно улыбнулась она. – Чайник поставила.

Толкнувшие его, чтобы не мешал выходить, девчонки прыснули. Но Стрельцов оставался невозмутим.

– Бессмысленно совершать бессмысленные действия, – очень серьезно сообщил Ванька. – Но если тебе понадобится помощь, скажи. Все тетради у меня есть.

– Это хорошо! – Агата вытащила из пакета первую попавшуюся книжку. А попалась ей «Ваш непонятный ребенок». – Я теперь новую жизнь начинаю. Видишь, умную литературу читаю.