Софья полюбила этот холм; здесь была дерновая скамья, единственная во всем лесу. Антон обставил ее кругом березками и елочками и защитил от солнца; часто мать и дочь угощаемы были тут завтраком или чаем, и еще чаще София уходила сюда одна; здесь набожно молилась она за спасение Отечества, за сохранение своих друзей, за того, чье имя не произносил и в молитвах язык ее, но благоговеющее сердце столь пламенно поручало защите небесной.

На четвертый день по удалении Обоянского зловещие приметы сильного душевного расстройства опечалили за Софию друзей ее. Ее уныние обратилось в мрачность, глаза подернулись туманом; она избегала встретиться с кем-либо взорами; если ж нечаянно это случалось, то с негодованием опускала голову, и румянец досады озарял мгновенно ее чело. Ответы ее были отрывисты, она не сознавалась, что чувствует себя расстроенною, не хотела никаких пособий, не слушала никаких ответов.

— Я совершенно здорова, — был ее один ответ.

Назавтра она осталась в постели гораздо долее обыкновенного; около 12-го часа мать вошла к ней в комнату и застала ее еще не вставшею. Софья извинялась болезнию головы и дурным сном.

— Ты больна, друг мой, — сказала Мирославцева, — и не хочешь быть со мной откровенной. Милая Софья, — продолжала она с сильным волнением, — я прощаю тебе от всей души то мучение, которое чувствую за тебя, но не хочу скрыть, что оно нестерпимо.

Неожиданность слов сих поразила Софию: с неизъяснимым страданием в глазах и на челе, испуганная, бледная как мрамор, она бросилась с кровати и обняла рыдающую мать свою; она умоляла ее простить ей нанесенную скорбь, клялась, что не имеет от нее никакой тайны…

— Вы знаете мое сердце, — присовокупила она, — что же вы еще знать хотите?

Яркий румянец загорелся на щеках ее при этом тягостном сознании; она скрыла вспыхнувшее лицо свое на груди матери; колена ее задрожали.

— Пощади меня, Софья, — сказала Мирославцева.

— Друг мой, мой единственный друг, моя благодетельница, — воскликнула дочь, упав к ее ногам, — молитесь за меня!

Прекрасные глаза ее одушевились чувством; на коленях, с поднятыми к небу взорами, с распростертыми объятиями, в легком ночном полупокрове, обвивающем воздушный стан ее, она казалась ангелом, слетевшим с неба в обитель смертного, им любимого, и разделяющего с ним земные муки его.

Следствия этой сцены были спасительны: слезы облегчили Софию; она встала успокоенною и обещала тотчас же одеться и прийти к завтраку в березовую беседку, где усердный Антон давно ожидал прибытия госпож.

Из числа страданий, доставшихся в земной удел бедному человечеству, едва ли не тягостнее всех — душевные болезни. Раздражая воображение, ускоряя, так сказать, ход жизни противу естественных законов его, они подавляют сердце тягостию собственного существования, обращенного в муку; холод смерти пробегает по сжатым судорожно нервам; кажется, ничтожество уже душит грудь в своих тяжких объятиях; напрасно требует помощи исступленный страдалец: природа, неистощимая пособиями, отвергает его от своего материнского лона болезни душевные принадлежат другому миру, ей неподвластному.

Здесь-то, и только здесь, совершается чудо, великой тайне природы нашей изменяющее… К одру отверженного землею мученика предстает светлый сын Неба, божественное дружество, больное его страданием, плачущее слезами его скорби; магический голос доходит прямо до сердца, и бренная природа повинуется бессмертному духу; теплая жизнь согревает оледеневшие члены страдальца; слезами и вздохами отходит подавленная грудь его, и он снова улыбается, глядя на ту землю, на которой обречен докончить естественный удел свой.

Веселый шум на дворе и беганье взад и вперед удивили Софию при самом выходе ее на крыльцо уединенного своего жилища, и вместе с этим запыхавшийся Антон прибежал звать ее в беседку.

— Там наш гость, — сказал он ей, — он принес нам известие о великой победе, которую одержал Кутузов под Можайском.

Обрадованная София едва сделала несколько шагов, как увидела поспешающих навстречу к ней мать свою и графа.

— Имею честь поздравить вас, сударыня, — воскликнул сей последний, — с славным делом и вместе принес матушке вашей и вам приветствие от раненого полковника Богуслава; он, слава богу, поправляется.

Кто любил, кто страдал этой болезнию, тот может представить, как должны были подействовать на сердце Софии немногие слова сии. Она обняла старца, крупные, но радостные слезы катились по ее лицу; набожное благоговение, любовь и благодарность сияли во взорах ее.

— Обнимите меня, друг мой, вестник нашей радости, — сказала она Обоянскому, — да благословит вас бог! Сегоднишний праздник будет всем нам светел: я сегодни еще вздохнула за царя и молилась, чтоб бог порадовал его для дня его ангела…[34] Мое желание исполнилось!

Показавшийся навстречу друзьям почтенный старец, набожный отец Филипп, в сопровождении причта и людей, составляющих двор владетельницы непроходимого леса, прервал разговор их. В виду березовой беседки, где приготовлен был завтрак и за минуту еще печальная мать плакала за дочь свою, раздались торжественные гимны благодарственного молебствия подателю победы, сильному богу русскому, поборнику правды. Умилительно было зрелище благоговения молящихся! Какая веселость сияла на всех лицах, недавно столь унылых; благочестивый священник едва мог произносить обычные молитвы голосом, изменяющимся от радостного рыдания и от избытка чувств. Никогда торжественное: «Тебе Бога хвалим»[35] — не могло быть трогательнее! То дружным хором возглашали все до одного; то, за слезами, некоторые умолкали, а другие разноголосили и едва попадали после на лад; только приятный и восторженный напев отца Филиппа — как бы управлявший всем хором, — огромный бас графа и еще огромнейший голос Антона не изменялись; слезы лились по лицам их, но возгласы лишь делались оттого торжественнейшими, как бы вызывая внимающее молитвам сим Небо вооружиться всесильными громами своими для поражения врагов отечества.

Пение окончено; божественный крест поднят для испрошения над ним многолетия царю и благословения оружию его. При совершении сего набожного обряда силы духа изменили почтенному священнослужителю; едва произнес он несколько слов, как голос его умолк вопреки ему, слезы захватили дыхание, он упал на колени, поднял к небу крест и долго оставался в сем трогательном положении, прежде чем окончил обычный возглас, и восторженное многолетие огласило немую, чудом спасаемую пустыню.

По совершении молебствия зеленая березовая беседка огласилась мирным благословением отца Филиппа и веселыми голосами друзей; Антон распорядился здесь уже не с завтраком, но с обедом; мужественные, важные черты его лица были одушевлены радостною торжественностию; в виду палатки, под навесом кудрявых берез, угощались обедом же все жители его оживленной дачи, и толстый мельник из Семипалатского хозяйничал за их дружественной трапезой; он был для собеседников своих почти столько же занимателен, как и граф, ибо, встретив его в лесу, недалеко от озера, сопровождал до самого жилища Антонова и дорогой узнал о сражении все подробности, которые вынес Обоянский из Семипалатской усадьбы.

С патриотическими прикрасами он пересказал своим слушателям о жарком деле, на котором Михайло Ларионович, по его словам, отрекомендовал себя Бонапарту.

— Воля ваша, — сказал он старому управляющему, Марку Козмичу, осанистому, длиннобородому соседу своему, наливая ему пива в оловянную кружку, — воля ваша, Козмич, а слава богу, бояться нечего. Вот как услышал я от Бориса Борисовича об этой радости, то весь страх как рукою сняло; то есть, я готов завтра же идти на мельницу и пустить ее в ход, хоть и молоть нечего.

— Кто не порадуется такой вести, — отвечал Марко, взглянув на небо и сотворив крестное знамение, — у кого не запрыгает ретивое за православную веру и батюшку государя, да дело не в том: как до Бориса-то Борисовича дошла эта весть, али уж сами враги почувствовали страх божий и провозглашают нашу победу над собой?