Последнее время его лаборатория не могла похвалиться заметными успехами в работе. Основная тема — превращение углеводов одних форм в другие, чтобы получать из дерева сахарозу и крахмал, — почти не двигалась, несмотря на упорный труд всего коллектива. Достигнутые прежде результаты пока не поддавались совершенствованию. Кое-кто из сотрудников начал поговаривать, что вот-де толчем воду в ступе. Внимание самого Зберовского раздвоилось: добрую половину своих рабочих часов он теперь проводит за опытами с веществом Лисицына — ищет способ делать такое вещество. Он написал об этом письма множеству ученых в Ленинград, в Москву, просил совета. И до сих пор — одни надежды, и ничего не удалось реального!

Вид у Григория Ивановича иногда бывает усталый. Морщины врезались глубже. Все чаще у него крутые перемены настроений. То он по-прежнему бодр, работает упрямо, своим ровным поведением внушает окружающим, словно так и быть должно с их грандиозной темой, — погодите, и Москва не сразу строилась. То вдруг замолчит. Запрется у себя в кабинете. Только вечером расскажет Зое, как сегодня пошатнулась вера в собственные силы; минута слабости прошла, но сколько лет уж тянется решение задачи о сахарозе и крахмале из клетчатки! А возродить открытие Лисицына — мечта, пожалуй, вряд ли достижимая…

В такие вечера Зоя Степановна становилась тихой и безмолвно-внимательной к нему. Она любит Григория Ивановича, всей душой стремится идти с ним рука об руку, очень верит в его научное призвание. И если он пришел домой подавленный сомнениями, Зое кажется, будто бы ей надо всю себя собрать, превратиться для него в гранитную опору; а. в то же время чем она располагает, кроме слова «верю» и кроме неспособных убедить общих и банальных фраз?

Она смотрела на него ничего не говоря. Вздохнув, гладила его, точно маленького, по плечу. Однако странно: этого бывало достаточно, чтобы к Григорию Ивановичу вернулось душевное равновесие.

Между ними никогда почти не возникало споров. При мелких разногласиях оба шли на уступки. Оба очень щадили друг друга. Но когда Григорий Иванович рассказал ей про Крестовникова, Зоя повысила голос:

— Зачем ты его пригласил?

— Вспомни, ты же училась на Юридических курсах, — улыбнулся он. — Есть даже термин — презумпция невиновности.

— При чем здесь презумпция невиновности!

— А термин этот означает, что подозреваемого нельзя считать виноватым, пока нет твердых доказательств его вины.

— Гриша, милый, не желаю я, не надо нам общаться с этим человеком! — взмолилась Зоя.

— Мне он самому бог знает до чего противен. Да что поделаешь — отвертеться не сумел. Так получилось…

— Я боюсь его.

— Да он не придет! — сказал Григорий Иванович. — Тебе он про себя говорил одно, а мне известно другое… Видеть нас обоих — для него вроде очной ставки.

— Он мне всегда был отвратителен.

— Не посмеет прийти!

Но спустя неделю Крестовников пришел.

Заметив, что его встретили необычайно холодно, он сделал вид, будто этого не чувствует. Держался с простотой, проглядывающей сквозь величавое достоинство. Всячески подчеркивал, что здесь он — в кругу близких друзей. Шутил, выкладывал новости и анекдотцы. Не раз возвращался к тому, как он благодарен счастливой судьбе, которая свела Гришу и Зою Степановну, и что очутиться с ними втроем — для него большое событие.

Прошел час. Григорий Иванович молчал, негостеприимно глядя. Тогда Крестовников переменил разговор. Он сказал о себе, что в прессе имеет влияние. Ему доставило бы удовольствие через прессу повысить известность, расширить популярность имени профессора Зберовского. Он мог бы поручить кое-кому написать две-три газетные статьи, для начала. Статьи могли бы посодействовать дальнейшей Гришиной карьере.

— Как вы посмотрите на это, Зоя Степановна, а?

«Сделку предлагает»,- подумал Григорий Иванович и с резкостью произнес:

— Рекламу мне создать? В рекламе я не нуждаюсь!

— Напрасно ты…

За очками серые глаза Крестовникова смотрят едва ли не в упор, давящим взглядом, и вместе с тем по-лисьи ускользают. А лицо Григория Ивановича уже кривится в недоброй усмешке.

— Я напрямик тебе хочу задать несколько вопросов, — сказал он.

— А ну-ка? Ну, давай, давай…

— Такая вещь: что постыдного, если твой папаша — дьякон? Отец Гавриил был честный человек и в Нижнем Новгороде когда-то пользовался заслуженным почтением. Я сам очень уважал его. И как могло случиться, что ты выдаешь себя за сына я не знаю там кого… во всяком случае, других родителей?

Крестовников лишь пошевелил бровями, слегка покосился на Зою Степановну. Не сразу ответил. Помедлив, вдруг улыбнулся:

— Поймал меня на хлестаковщине! Признаюсь, да. Ничто человеческое мне не чуждо. Для вящего эффекта случается приврать.

— Для вящего эффекта… А по документам как?

— Да брось, Григорий! По-прежнему прыгаешь козленком. Охота тебе в мелочах копаться!..

— Я настаиваю. Снова спрашиваю: чей ты сын?

— Да что ты к ерунде придрался? Курам на потеху — правдолюбец этакий!.. Зачем тебе? Мне уже совсем не нравится тон твоих вопросов.

— А мне не нравится смысл твоих ответов.

— Объясни!

— Изволь.

Тот ореол руководителя и коммуниста, который в мыслях у Григория Ивановича хоть противоречиво, зыбко, но все же как-то защищал еще Крестовникова от тяжести ужасных подозрений, теперь рассыпался в прах. Перед Григорием Ивановичем сейчас — не кто иной, как Сенька из мансарды, путем обмана проникший в члены партии, сумевший ухватиться за власть.

Григорий Иванович даже поморщился с откровенной гадливостью.

— Видишь, Сенька, — сказал он, подумав, — если вокруг тебя всюду — малая ложь, органически тебе необходимая, то как ты докажешь, что непричастен к большой лжи?

— К какой большой лжи я могу быть причастен? Ты — в уме?!

— В абсолютно здравом.

— Гриша, перестань! — вмешалась Зоя Степановна.

Поднявшись со стула, Крестовников сделал шаг в сторону Зберовского. В голосе его — угрожающие интонации:

— Про какую ты большую ложь заговорил? Продолжай, раз начал.

— Сам это должен понимать.

— Что мне понимать! Ты расшифруй свои намеки. Я намеков не люблю. Какая ложь? Ты говори! Ну, например, ну, например?… — Он наседал на Зберовского чуть ли не с кулаками.

Зоя Степановна выходила из себя:

— Гриша, я прошу, довольно! Семен Гаврилович, прекратите!

— Ты хочешь — например? — усмехнулся Зберовский. — Идет! Попробуй опровергнуть. Был смутный, но тебе ясно, о чем речь, слушок. В мансарде… про одно не слишком красивое дельце…

— Что имеешь в виду? А? Какой слушок? Откуда? Ты, Григорий, хоть немного отдаешь себе отчет?…

— Угодно точку над «i»?

Став бледнее пергамента, Крестовников взорвался:

— Вдобавок, ты еще и клеветник! Недаром ты женат на вдове сутяги!..

— Вон! — закричал Григорий Иванович и показал на дверь.

Город незнакомый.

Оставив чемоданчик в камере хранения, Шаповалов на вокзальной площади сел в переполненный людьми автобус, доехал прямо до университета. Здесь спросил, где найти профессора Зберовского. Ему показали здание у парка. Объяснили: лаборатория и кабинет профессора на третьем этаже.

И в автобусе, и уже теперь, поднимаясь по лестнице, Шаповалов пытался представить себе, как пойдет его разговор с Григорием Ивановичем. Быть может, новая идея, ради которой он приехал сюда, вовсе не покажется Зберовскому настолько уж значительной. Не чересчур ли: явиться специально за тысячу с лишним километров, вместо того чтобы просто написать подробное письмо?

— Товарищ, я ищу профессора Зберовского…

Девушка, стоявшая вблизи от входа, посмотрела и ответила:

— Пересечете оба зала; кабинет его направо.

Люди были заняты работой, и на проходящего никто не обращал внимания. Зато взгляд Шаповалова словно фотографировал все, что он видит по пути на столах. Приборы были сложны, соединялись между собой в агрегаты, назначение которых не сразу поймешь. И только в глубине второго зала он заметил как бы старого друга: установку для синтеза — примерно такую же точно, как он собрал когда-то по указаниям Зберовского в своей собственной лаборатории.