Взволнованность профессора передалась студентам. В огромной аудитории стало тихо, был слышен лишь шелест страницы в профессорских пальцах. И Сапогов читал дальше:

— «Стараясь познать бесконечное, наука сама конца не имеет и, будучи всемирной, в действительности неизбежно приобретает народный характер… Потребность же подготовки и призыва к разработке истинной науки для блага России — очевидна, настоятельна и громадна».

После лекции студенты окружили профессора. Он любил разговаривать с ними запросто.

Сегодня Сапогов, остановившись в коридоре, продолжал делиться с молодежью своими взглядами. От этих взглядов изрядно веяло крамолой. По его мнению, страна наша велика и обильна, но порядок в ней еще не весьма хорош. Науке и промышленности трудно развернуться на всю силу. Владелец предприятий у нас еще порой бывает в положении, зависимом бог знает от кого. Эх, развязать бы полностью промышленнику руки — как расцвела бы Россия!

— Георгий Евгеньевич, — перебил его Гриша, — а про Лисицына ничего не слышно?

Профессор пожал плечами:

— Ничего. Я пытался узнавать. Все как в воду кануло!..

Зима кончилась так же незаметно, как началась. Прошел лед на Неве, зазеленели деревья на набережной.

Приняв у Зберовского последний зачет, Сапогов дружелюбно на него взглянул, поздравил с переходом на четвертый курс. И вдруг предложил:

— Знаете что? Совет съезда горнопромышленников просит прислать в лабораторию на донецкие рудники одного студента. В Южно-Русское акционерное общество. До осени. Не угодно ли поехать?

Гриша вспомнил недавнюю ссору в мансарде. Земляки друг с другом уже совсем не разговаривают. Обросимовским гимназистам на лето репетитор не нужен, будут отдыхать. А кроме Нижнего Новгорода и Петербурга, ему еще бывать нигде не приходилось.

— Спасибо, Георгий Евгеньевич, с каким удовольствием поеду! Вот спасибо! Поеду, конечно.

…Войдя в вагон третьего класса, грязный, пахнущий карболкой, он почувствовал себя так, будто поднялся на борт корабля, отплывающего в неведомые страны. Стоит ли думать о душном сумраке вагона, если впереди зовет и манит солнечный, прекрасный мир?

Что представляется ему — где он будет послезавтра? «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии…»

В фонарях над дверями мигали огарки свечей. Зберовский залез на верхнюю полку, постелил шинель и лег, сунув тощий парусиновый чемодан под голову.

Внизу расположились угрюмый парень с гармошкой, женщина с плачущим ребенком. Немного позже другую верхнюю полку, напротив, заняла девушка, по-видимому курсистка.

Увидев ее, Зберовский растерялся. У девушки были тонкие черные брови, длинные ресницы, прикрывавшие глаза. Грише показалось, что краше ее он не встречал еще никого.

Через минуту, осмелев, он двинулся к краю полки и спросил:

— Вы, коллега, не химичка случайно?

Девушка посмотрела ясными глазами, улыбнулась, опустила ресницы.

— Нет, я на Высших медицинских курсах.

На. ходу поезда вагон позвякивал, скрипел, раскачивался; огарки в фонарях то вспыхивали желтоватым светом, то потухали.

— Билеты ваши приготовьте! — объявил появившийся внезапно кондуктор. — Куда едете, барышня?

Гриша не поверил собственным ушам: девушка назвала станцию, до которой надо ехать и ему. Его будто жаром обдало: «Судьба!»

Через полчаса он знал уже, что спутницу зовут Зоей Терентьевой; ее старший брат — инженер на руднике; там она будет жить целое лето.

А весь следующий день они простояли бок о бок у окна. Ветер трепал их волосы. Они говорили, пели, хохотали, кричали друг другу о чем-то. Пассажиры посмеивались, глядя на них.

Разве теперь ей и даже всем без слов не очевидно, что для него она — единственный, неповторимый и самый нужный, самый близкий человек?…

К концу третьих суток пути они приехали.

Поезд остановился на маленькой станции. Водонапорная башня, запертый на замок сарай, несколько каменных домиков, окруженных кустами. Со всех сторон — степь. За степью только-только закатилось солнце, на западе над горизонтом безмятежно светит яркая золотая полоса.

Гриша шел следом за Зоей. Нес лакированную круглую картонку, чемодан, свою шинель и женское пальто, чайник и тяжелую корзину, перевязанную ремнем.

— Ваня! — воскликнула Зоя и побежала, прыгая через рельсы.

Навстречу им спешил, конечно, ее брат. Он был смуглый от загара, бритый, в чесучовом пиджаке. Фуражка же на нем форменная, с молоточками, но без кокарды, откуда видно, что он — горный инженер на частной, а не на казенной службе.

Зоя, подбежав, целовалась с братом, — а чтобы целоваться, чуть привстала на цыпочки. Наконец она обернулась назад:

— Знакомьтесь, господа. Вот — Гриша, мой хороший приятель.

Зберовскому, пока они были в вагоне, все казалось проще. Сейчас он неожиданно заробел. Вдруг почувствовал себя желторотым юнцом. К тому же обе руки у него заняты вещами. Сперва он вообще не нашелся, что сказать. Лишь растерянно переступал с ноги на ногу.

Иван Степанович рассмеялся:

— Батенька мой! Да эк она вас нагрузила! — И почти силой отнял у Зберовского корзину и пальто.

Из-за станционных домиков к ним подкатил высокий, несуразный экипаж, запряженный парой лошадей. Экипаж напоминал ладью на колесах.

Иван Степанович бросил кучеру:

— Вещи прими! — И пригласил Зберовского: — Садитесь в коляску. Вы к нам, надеюсь? Прошу!

— К нам, к нам, — вмешалась Зоя. — Пусть у нас хоть до завтра побудет.

Еще больше застеснявшись, Гриша начал объяснять, что здесь он, собственно, по вызову Южно-Русского общества каменноугольной промышленности; ему надо срочно посетить лабораторию; профессор Сапогов велел…

— Ну, если очень уж торопитесь, завтра вас туда и отвезем, — сказал Иван Степанович. — Пожалуйста, батенька, без церемоний!..

После захода солнца небо быстро темнело. Зажглись звезды. Лошади бежали крупной рысью, — коляску встряхивало на ухабах. Степь вокруг благоухала горьковатым, пряным запахом полыни.

Гриша уже не помнил о своем недавнем смущении. Его будто снова подхватила прежняя волна удач и радостей. Он вглядывался в темноту, в которой чудилось притаившееся счастье, какие-то загадки, оживающие смутные мечты.

Вдали красными огнями полыхает зарево.

— Вон, где огни, — коксовые печи, — говорит Иван Степанович, обращаясь к Грише. — Там ваша лаборатория по соседству. А наш рудник — слева. Называется — Харитоновский рудник. Рудничишко скверный, к слову доложу… Смотрите, шахтеры ночной смены идут!

Во тьме, возле еле видного бугра, медленно движется цепочка негаснущих, слегка колеблющихся искр.

— Шахтеры — каждый с лампой?

— Да, каждый с лампой.

Ехали долго, но Грише хотелось, чтобы это никогда не прекращалось: теплый-теплый вечер, дробно выстукивают копыта лошадей, сказочные огоньки, и на душе — ощущение близости Зои. И вон она сама. Временами ее голос, смех. Светится ее белое платье.

А в воздухе теперь нет аромата полыни. Пахнет каменноугольным дымом.

Из мрака точно вырываются и снова исчезают очертания бедных построек, вдруг — силуэт большого здания, опять — избушечки вроде землянок. Где-то тяжко охает паровая машина…

И лошади и колеса экипажа разом остановились.

— Вот мы и дома, — сказала Зоя.

Вероятно, их ждали. С крыльца, с фонарем в руке, сбежала остроносая старуха, дальняя родственница Терентьевых; звали ее тетей Шурой. За ней следом — толстая, огромная кухарка. Обе, вскрикивая, кинулись к Зое. Шумят, обнимают. Кухарке кажется, будто Зоя похудела за зиму:

— Он, барышня! Чи не кормилы вас в Петербурзи, чи як?

Все вошли в дом, а восклицания и здесь еще продолжались.

В просторной столовой на стенах висели копии с трех известных картин. Посередине — стол, поодаль — дряхлое пианино.

Кучер внес вещи, и Иван Степанович отдавал ему какие-то распоряжения. Зберовский краем глаза оглядывал всех. О нем пока словно позабыли.