Голос Зберовского стал напряженным и высоким, чеканил фразы, звучал с такой энергией, как этого не было до появления инспектора. И глаза его вместо голубых стали темно-синими, с большими черными зрачками, и жесты его теперь свободны, быстры и легки.

Кое-кто из гимназистов озадаченно смотрел на Григория Ивановича. На задней парте мальчик в куртке, запачканной чернилами, шепотом спросил у своего соседа:

— Чего он так это, а?

— Погоди! — отмахнулся сосед.

А Григорий Иванович говорил о коренном различии между синтезом углеводов и гидролизом углеводов: синтез — это путь созидания из простейших веществ, а гидролиз — путь разрушения чрезмерно сложных веществ, такого осторожного разрушения, в результате которого могут быть получены ценные продукты. Сто лет тому назад Браконно и в Петербургской Академии наук Кирхгоф обнаружили удивительный эффект гидролиза.

По классу между тем пронесся сдержанный смешок. Один из гимназистов, прячась за спины товарищей, принялся передразнивать Зберовского — очень похоже на него выкидывал перед собой руку.

И вдруг всякий смех как ножом обрезало. Стало интересно и понятно. Григорий Иванович сказал, будто из тряпок и даже из обыкновенных древесных опилок можно делать сахар. А сделать это — пустяк: лишь стоит положить, например, опилки в простую воду с кислотой. Невероятным кажется, не правда ли?

— Я, господа, могу вам процитировать по памяти! — с горячностью бросил Зберовский. — Вот что писал в свое время Браконно: «Превращение дерева в сахар есть, без сомнения, достопримечательное явление, и если людям, мало сведущим в химии, говорить о сущности моего опыта, именно, что из фунта тряпок можно сделать более фунта сахару, то они почитают таковое утверждение нелепым и издеваются над оным…»

В классе очень тихо. Инспектор всем своим видом выражает недовольство. Сверкнув глазами в его сторону, Зберовский запальчиво повторил:

— «И издеваются над оным!..»

Затем он начал объяснять, какого изобилия достигнут государства, богатые лесами — в первую очередь, Россия, — если люди с помощью гидролиза станут превращать хотя бы и часть добытой древесины в сахар.

Но договорить ему не удалось: урок окончился. Из-за двери донесся гул, шум, грохот наступившей перемены. Инспектор поднялся с кресла. Ни слова не сказав, ушел.

После урока Зберовский долго не мог успокоиться. До позднего вечера думал о случившемся. Пытался убедить себя, что ничего особенного не произошло, однако продолжал волноваться.

Сперва он ощущал нечто вроде торжества. Вот-де не заробел в присутствии инспектора, не прекратил своей внепрограммной беседы. На смену торжеству пришло сомнение: а кому она нужна, беседа о гидролизе? Разве себе самому? Для гимназистов слишком сложно. Зря. Они все равно не понимают. Главным образом напрасна демонстрация перед инспектором. Об инспекторе идет дурная слава: якобы доносчик, черносотенец и мракобес. И настроение Зберовского испортилось.

Вечером он уже предчувствовал близость крупных неприятностей.

Но не проглядывает ли здесь просто его душевная слабость? Упрекая себя в этом, он заснул.

Во сне, на всякие лады, ему снова мерещился инспектор. Зберовский спал, и ему было совершенно невдомек, что где-то, версты за три от города, из-за него замедлил ход товарный поезд. Это было возле будки путевого сторожа. Фонарь сторожа ясно светил зеленым огнем, а поезд все-таки приостановился.

— Захар Пантелеймонович, ты? — окликнул с паровоза машинист.

— Покамест я, — ответил сторож.

— Поди сюда поближе.

Нагнувшись сверху, всматриваясь в ночную темень, машинист передал сторожу запечатанный конверт. Сказал полушепотом:

— В Яропольск снесешь. Там учитель Григорий Зберовский. Понятно все? Исполнишь?

— Исполню. Все понятно.

— Будь здоров! — и машинист тотчас же взялся за регулятор.

Глухая осенняя ночь. Под окнами Зберовского залаяли собаки, две — злобно и визгливо, одна — как бы нехотя, басом. Издалека опять донесся гудок паровоза. Зберовский услышал гудок. Подумал сквозь сон: по рельсам, по которым он приехал в Яропольск, идут поезда. Мчаться бы сейчас по этим рельсам прочь отсюда — забыть инспектора и яропольскую гимназию!

С тех пор, как он был на Харитоновском руднике, прошло уже четыре года с небольшим.

Тогда, вернувшись в Петербург, он ждал — не мог дождаться осени. Мечтал о встрече с Зоей. Наверно, ей пришлось так много пережить после страшной катастрофы в шахте! А думает ли она о нем? Зберовский верил: конечно, думает — как он о ней. Она же знает, что он ее поймет, как никто не способен понять, что она для него — единственная в мире…

Но плохая встреча у них вышла в Петербурге после Харитоновки.

Зоя удивилась: «А, это вы, оказывается? Ну, заходите, заходите!..» От ее первых слов на него сразу повеяло холодом.

У нее была большая, хорошо обставленная комната, вовсе не похожая на студенческие кельи мансарды. А сама она выглядела не такой, как он представлял ее себе все лето: вместо гладкой прически у нее коротко остриженные волосы; на ней теперь нарядная блузка и юбка и лакированный кожаный пояс.

Он сидел молча — она сидела и молчала. Смотрела на него отчужденно.

Наконец он взмолился:

— Ну, что вы так, Зоечка?!

Она повела плечами, отвернулась. Начала рассказывать каким-то равнодушным тоном, глядя в сторону: свои медицинские курсы она оставила, но принята уже на Бестужевские, на словесно-исторический факультет. По правилам Бестужевских курсов, ей надо жить или в общежитии курсов или у родственников. В Петербурге у нее родственников нет. Придется неизбежно — в пансион Бестужевки. А жаль. Вот эту меблированную комнату она снимает с прошлого года. Очень к ней уже привыкла…

— Почему вы ушли с медицинских?

— Так, — ответила она и снова замолчала.

Зберовский еще не чувствовал безвозвратной потери, но был встревожен. Зою точно подменили. Он недоумевал: что могло случиться с ней, что повлияло на ее отношение к нему?

— А что теперь на руднике? — спросил он. — Как Иван Степанович?

С этого момента, собственно, между ними и произошел разрыв.

Зоя сказала — не повышая голоса, с каменным лицом: ей вообще удивительно, зачем он к ней явился. А про Ивана Степановича ему не следовало бы спрашивать. Какое ему дело до Ивана Степановича!..

Зберовский встал. Побледнел.

— Зоечка! — спустя несколько секунд воскликнул он испуганно и с укоризной. — Подумайте: вам не стыдно это говорить?

— Вам должно быть стыдно! — Зоя тоже поднялась. — Вы знали, какой тяжкий крест нес Иван Степанович на руднике. Жизни не жалея, бросился в удушливые газы для спасения рабочих. Сейчас Иван Степанович под судом. Тюрьма ему грозит. И когда он был отравлен, без сознания — в день, когда разразилось несчастье, — что вы нашли в своей душе, кроме осуждающих, враждебных слов? Этого я никогда вам не прощу!

Много времени продолжалась мучительная для него немая сцена: они стояли оба и глядели друг на друга, Зоя — в недобром порыве, Зберовский — ошеломленный услышанным.

Чуть-чуть придя в себя, он начал:

— Да вы хоть постарайтесь вникнуть. Ведь это же не просто — я хочу вам объяснить все по порядку…

— И не намерена вникать! И не желаю ваших объяснений! И разговаривать нам с вами не о чем!..

С непереносимой горечью на сердце он взялся за фуражку:

— Ну что ж, пойду.

Сперва он был уверен, что она скажет: «Гриша, погодите!» Вышел из комнаты, брел через переднюю — все пока надеялся: она догонит, позовет. Но вот и дверь за ним захлопнулась. Он уже спускается по лестнице…

Нет, она не догнала, не позвала его!

Казалось — кончено: надо отрезать и забыть. Однако всю зиму после этого Зберовский был болен мыслью о Зое.

Чего только он не передумал о ней! Порой страдал от ревности. Но сильнее ревности была обида. Ей ничего не стоило растоптать его мечты, его тоску, его любовь. Ей не нужна его любовь! Она не пожелала посмотреть на мир его глазами. Поведение Терентьева ей близко и понятно, потому что и сама она такая же.