Иван Степанович с женой уехал на несколько дней погостить к своему тестю. На эти дни хозяйкой в их квартире осталась тетя Шура, а хозяином на спасательной станции — Лисицын.

Немногословный и требовательный, Лисицын поддерживал на станции строгий порядок. Между тем заботы о станции почти не отвлекали его от собственного лабораторного труда. Два-три раза в сутки он проходил по всем помещениям, говорил, что надо сделать, дежурному инструктору, а на остальное время запирался в своих комнатах.

В лаборатории он сейчас работал главным образом над вариантами нового — бесхлорофилльного — способа приготовления активных зерен. Для опытов по одному из вариантов ему нужна была не обязательно чистая, но в большом количестве едкая щелочь. И он нередко брал себе в аппаратном зале побывавшие в употреблении и не имеющие уже никакой ценности патроны. Принесет в лабораторию патрон, взрежет жестяную оболочку и высыплет оттуда сколько надо едкого кали.

У фельдшера на такие случаи был особый нюх. Едва Лисицын появится в коридоре с еще целым или уже разрезанным патроном, как Макар Осипыч приоткрывает дверь аптечки. Выглядывает из двери в коридор, вытянув шею. А дверь у него открывается бесшумно: он тщательно следит за тем, чтобы дверные петли были смазаны.

Наконец настал день, когда ожидалось возвращение Терентьевых.

Утром кто-то из спасателей постучался к Лисицыну:

— Там до вас немец приехал.

Лисицын вышел. Около кабинета Ивана Степановича стоял человек в шубе, с желтым кожаным чемоданом в руке.

Догадавшись, что перед ним — агент фирмы, снабжающей спасательную станцию дыхательными кислородными приборами, Лисицын напряг память и с запинкой проговорил по-немецки:

— Я помощник заведующего станцией Поярков. Вы к нам — от фирмы «Дрегер»?

— Да, вот именно, вы не ошиблись. Я — от фирмы «Дрегер». Зовут меня инженер Готфрид Крумрайх, — ответил немец на вполне сносном русском языке.

Вероятно, он еще очень молод, но только не по годам раздобрел. Щеки его словно налиты румянцем, а серые, чуть навыкате глаза ничего не выражают.

— Мне нужен лично господин Терентьев, — сказал он.

В этот миг из другого конца коридора Галущенко крикнул, что на Русско-Бельгийском руднике пожар. По всему зданию покатился грохот тревоги. На крыльце уже бьют в колокол, призывая резервную смену.

— Ждите вот здесь! — бросил немцу Лисицын.

И Крумрайх остался один.

Он огляделся, вошел в кабинет Терентьева, по-хозяйски поставил чемодан, снял шубу.

— Безобразие! — возмутился Лисицын, приехав на Русско-Бельгийский рудник. — Ведь люди у вас там — понимаете, люди!..

Речь шла о том, что при первых признаках пожара надо было повернуть всю вентиляционную струю рудника в обратную сторону, а этого до сих пор не сделали.

Объяснения Лисицыну давал здешний инженер, француз Рамбо.

— Не советую, господин штейгер, волноваться, — сказал он. Слегка подчеркнул голосом: «господин штейгер» — штейгер, конечно, не инженер, должен знать свое место. — Но ссориться давайте не будем. А повернуть струю до вашего приезда — это означало бы сознательно умножить убытки от пожара. — Рамбо изящным жестом показал на чертеж. — Извольте взглянуть: с этой стороны — сухое крепление ствола. Крепление новое. На него мы недавно затратили сорок две тысячи рублей.

Лисицын, гневно фыркнув, подхватил под руку Галущенко, побежал с ним в здание шахтного вентилятора. Тут вместе с машинистом вентилятора они взялись за блоки, передвинули огромные, как броневые плиты, заслонки — закрыли одни воздушные каналы под полом здания, открыли другие. Струя пошла в обратном направлении.

Через минуту, уже в своих похожих на скафандры шлемах, спасательная команда спускалась в шахту.

Клеть стремительно скользила вниз. Снизу, ей навстречу, веял мутный жаркий воздух. Запаха никто не чувствовал — под шлемами спасатели дышали чистым кислородом. А аккумуляторные лампы освещали белый дым, и видно было, — если присмотреться пристально, как он проносится мимо мелкими кудрявыми спиралями.

Сидя в клети, Лисицын с ненавистью думал о французе: «Сорок две тысячи ему… У-у, поганая трава!»

Пожар возник возле ствола шахты в подземной конюшне, где было сложено несколько сот пудов прессованного сена. Сено загорелось, наверно, от неисправных электрических проводов. Один конюх успел подняться наверх, второй принялся выводить лошадей, но задохнулся вместе с ними.

Когда Лисицын подошел к конюшне, сквозь дым просвечивали языки пламени. Горели бревна. Дальше, за конюшней, на пути к основным забоям шахты, огня не было. Там нечему было гореть: выработки, высеченные в камне, прочно стояли без крепления. Но именно туда, к местам, где в версте от конюшни работают люди, целый час с ведома Рамбо шел весь дым от пожара. Рамбо рассудил так: камень не загорится, лишних убытков не будет. А человеческих жизней он не принял в расчет.

Лисицын разделил команду на две группы: одни бросились строить глиняные перемычки, чтобы изолировать горящую конюшню, — за перемычками огонь потухнет сам собой; другие побежали искать пострадавших от дыма шахтеров, оказывать им помощь, выносить на свежий воздух. Спустя шесть часов обе группы кончили свою работу.

Перед отъездом с рудника Лисицын отругал фельдшера Макара Осипыча, который должен был явиться на аварию со спасателями первой очереди, но неизвестно почему промедлил и приплелся один, уже едва-едва застав команду здесь.

И Кержаков, и Галущенко, и остальные спасатели — все возвращались домой молча. У каждого до сих пор перед глазами черные тела людей, положенные длинным рядом в рудничной конторе, и врач с помощниками, осматривающий этот ряд. Итог пожара: семнадцать тяжело отравленных, четверо — насмерть.

По внешнему виду Лисицын казался только усталым. Однако в душе он болезненно переживал совершившееся сейчас преступление. Тут были и острая жалость к погибшим, и мысль о всеобщем бесправии, о том, что Рамбо не будет наказан, откупится взяткой, и беспокойный, не оформленный призыв к каким-то действиям.

А дома Лисицына ждала неприятность совершенно иного характера. Едва он вошел в спасательную станцию, он сразу увидел: дверь его комнат распахнута настежь. Вероятно, не запер ее сам, уезжая по тревоге. Ключ не в кармане, а торчит в замочной скважине…

Еще не зная того, насколько дело скверно, он ускорил шаг. Но заглянул и обомлел. И вторая дверь, в глубине, ведущая в лабораторию, тоже настежь открыта, а в лаборатории стоит приехавший от фирмы «Дрегер» инженер.

Немец держит тетрадь, в которой собраны главные результаты опытов и схема будущего промышленного фотосинтеза. Читает с таким интересом, что даже не поднял головы, когда Лисицын подбежал к нему.

Лисицын крикнул:

— Кто вам позволил, милостивый государь?! — и вырвал тетрадь из рук немца.

Крумрайх отнесся к этому невозмутимо. Посмотрел на Лисицына немигающим взглядом. Потом, как бы изумившись, спросил:

— Ваши труды? Неужели ваши, господин Поярков?

— Как вы осмелились?! — опять закричал Лисицын.

— О, синтез ваш высокой похвалы достоин! — сказал Крумрайх. — Предмет парадоксальный: штейгер в варварской Руси… Я поздравляю вас!..

Тем временем, наступая грудью, Лисицын оттеснял его к выходу из лаборатории. Крумрайх пятился. Незаметно для себя перешел в соседнюю комнату. Наткнулся здесь на круглый стол. С необычайной живостью расположился за ним: отодвинул стул и сел облокотясь.

— Вот это так! — воскликнул он. — Вот тут мы с вами сядем для беседы. Вам надо, господин Поярков, не сердиться понапрасну, а прилежно вникнуть в то, что я говорить намерен.

И он — нагловатый, самонадеянный юнец — уже чувствовал близость безошибочно верных комбинаций, какими он сумеет и взять этот синтез в свои руки, и извлечь из этого открытия огромные доходы. Из расчетов, которые он успел проштудировать в тетради, ему совершенно очевидно: штейгер не видит настоящих горизонтов, не подозревает, что химическое производство столь дешевых сахара и хлеба может привести к владычеству на оптовых рынках мира. Расчеты клонятся к созданию мелкой установки; значит, их автор не догадывается об истинной цене своих трудов. Ну, тем проще!..