Поход пруссаков и знаменитый манифест герцога Брауншвейгского ускорили наступление катастрофы. Пруссия соединилась с Австрией и с германскими принцами против Франции. Эта коалиция, к которой присоединился еще туринский двор, несмотря на то, что к ней не примкнули все те державы, которые вначале предполагали участвовать в ней, все же являлась грозной силой. Смерть Густава III, долженствовавшего встать во главе нападающей армии, вывела Швецию из коалиции; замена министра Флорида-Бланка графом д'Аранда, человеком более осторожным и умеренным, помешала Испании вступить в коалицию; Россия и Англия, хотя тайно и одобряли поведение европейского союза, но не участвовали в нем открыто. После описанных нами военных событий армии больше наблюдали одна за другой, чем действовали. Между тем Лафайет заставил свою армию усвоить дисциплину и внушил ей преданность; а Дюмурье, назначенный под начальство Люкнера в лагерь при Моде, приучил порученное ему войско к военному делу мелкими стычками и ничего не значащими успехами. Таким образом, они образовали ядро хорошей армии; доверие солдат и дисциплина для отражения будущего вторжения союзников были положительно необходимы.
Герцог Брауншвейгский начальствовал над союзниками, под его начальством была неприятельская армия, состоявшая: из 70 тысяч пруссаков, 68 тысяч австрийцев, гессенцев и эмигрантов. План вторжения был следующий, герцог Брауншвейгский должен был с пруссаками перейти Рейн у Кобленца, подняться по левому берегу Мозеля, атаковать французскую границу в ее наиболее слабом месте и направиться в столицу через Лонгви, Верден и Шалон. Принц Гогенлоэ должен был действовать на его левом фланге по направлению к Тионвилю и Мецу с гессенцами и одним корпусом эмигрантов. Генерал Клерфэ с австрийцами и другим корпусом эмигрантов в то же время должен был опрокинуть Лафайета, стоявшего между Седаном и Мезьером, перейти Маас и идти к Парижу через Реймс и Суасон. Таким образом, к столице оттягивались неприятельские войска с центра и обоих флангов, с Мозеля, с Рейна и от Нидерландов. Другие корпуса, расположенные на рейнской и крайней северной границах, должны были облегчить центральное вторжение, нападая на французские войска с этих сторон.
26 июля, в то время как армия двинулась и вышла из Кобленца, герцог Брауншвейгский издал манифест от имени императора австрийского и короля прусского. Он упрекал тех, кто насильно захватил бразды правления во Франции, в нарушении правильного порядка и ниспровержении законного правительства, в ежедневно возобновляемых покушениях и преступлениях против короля и его семьи, в произвольном лишении прав собственности германских князей в Эльзасе и Лотарингии и, наконец, в том, что они переполнили всякую меру терпения, объявив Его Величеству императору войну и напав на его Нидерландские провинции. Герцог объявлял, что союзные государи идут во Францию, чтобы прекратить там анархию, пресечь нападки на трон и церковь, возвратить королю безопасность и свободу, которых его лишили, восстановить его законную власть. В соответствии с этим герцог возлагал ответственность во всех беспорядках до прибытия союзных войск на Национальную гвардию и городские власти и требовал, чтобы они вернулись к своей прежней верности королю. Он говорил, что все жители города, осмелившиеся защищаться, будут немедленно наказаны как бунтовщики по всей строгости военных законов, а их дома разрушены или сожжены; что если Париж не возвратит королю полной свободы и должного уважения, то, по решению союзных государей, члены Национального собрания, советов департамента, округа, городское управление и Национальная гвардия будут лично отвечать своими головами и будут судимы военным судом без надежды на помилование. Если будет произведено нападение на дворец или король подвергнется оскорблениям, то союзные государи отомстят за это примерным и навсегда памятным образом, предав Париж войскам на разграбление и разрушив его до основания. Герцог, наконец, обещал в случае немедленного повиновения парижан приказаниям коалиции, что союзные государи будут ходатайствовать перед Людовиком XVI о прощении всяких их вин и заблуждений.
Этот напыщенный и нетактичный манифест, не скрывавший намерений ни эмиграции, ни Европы, обращавшейся к великому народу свысока тоном приказания, возвещая ему открыто все бедствия вторжения и сверх того мщение и деспотизм, возбудил общее народное восстание. Более чем что-либо он ускорил падение монархии и помешал успеху коалиции. С одного конца Франции до другого раздавался один крик, одно желание — сопротивляться; на тех, кто не разделял этого желания, смотрели как на врагов родины и святого дела ее независимости. Народная партия, поставленная в необходимость победить, не видела иного средства, кроме устранения короля, для чего надо было объявить его лишенным престола. Но каждый в этой партии хотел добиться этой цели по-своему: жирондисты постановлением Собрания, народные вожди — восстанием, Дантон, Робеспьер, Камиль Демулен, Фабр д'Эглантин, Марат и т. п. составляли еще не сложившуюся партию, которую только революция могла вынести из народной среды в Собрание и муниципалитет. Впрочем, они были настоящими вождями готовящегося движения низших классов против среднего сословия, к которому принадлежали жирондисты по своему положению и привычкам. С этого времени начались несогласия между желавшими уничтожения двора на основании существующих законов и стремившимися осуществить это с помощью народа. Эти последние не могли терпеливо выжидать результатов медленных прений. Волнуемые всеми революционными страстями, они решились на вооруженное восстание, к которому уже давно открыто готовились.
Это предприятие было несколько раз намечено, но всякий раз отлагалось. 26 июля должно было вспыхнуть восстание, но оно было плохо задумано, и Петион остановил его. При вступлении в Париж марсельских волонтеров, идущих в Суасонский лагерь, жители предместий должны были встретить их и двинуться вместе с ними ко двору. Но это восстание тоже не удалось; однако, прибытие марсельцев ободрило заговорщиков в столице, так как они имели уже совещание в Шарантоне, с предводителями волонтеров, о низвержении трона. Городские кварталы сильно волновались; прежде всего вспыхнул мятеж в Моконселе, о чем дано было знать в Собрание; в клубах обсуждали вопрос о низложении короля, и 3 августа мэр Петион явился в Законодательное собрание с этим требованием от имени городского управления и секций. Прошение было передано в экстренную Комиссию двенадцати. 8 августа обсуждался вопрос об обвинении Лафайета. Большинство, с опасностью для себя, собрав остатки мужества, горячо защищало его; он был оправдан, но всех, подававших голос за него, при выходе из Собрания народ провожал оскорблениями и свистками.
На следующий день волнение умов было чрезвычайно; Собрание узнало, благодаря многочисленным письмам депутатов, что накануне, при выходе из Собрания, им угрожали смертью за то, что они подали голос за Лафайета. Воблан объявил, что целая толпа ворвалась в его дом и искала его. Жирарден воскликнул: „Никакие прения невозможны без полной свободы мнений. Объявляю выбравшим меня, что я не могу обсуждать дела, если Законодательный корпус не обеспечит за мной свободу и безопасность“. Воблан требует настоятельно, чтобы Собрание приняло более действенные меры для уважения закона. Он настаивает также, чтобы марсельские волонтеры, поддерживаемые жирондистами, были отправлены без замедлений в Суасон. Во время этих прений президент получил записку от министра Жоли. Тот извещал его, что зло приняло крайние размеры и народ готов на все. Он отдавал отчет о совершенных накануне насилиях, не только относительно депутатов, но и многих других лиц. „Я донес, — писал дальше министр, — об этих преступлениях в уголовный суд, но законы теперь бессильны. Честь и совесть заставляют меня объявить, что без немедленной помощи Законодательного собрания правительство перестанет считать себя ответственным“. Во время этих перипетий приходит весть, что секция Кенз-Вэн заявила, что если Собрание не объявит в этот же день об упразднении трона, то в полночь ударят в набат, соберут народ и нападут на дворец. Это решение было передано всем сорока восьми секциям, и все, за исключением одной, приняли его. Собрание потребовало прокурора-синдика департамента, который указал на полное свое желание при полном бессилии остановить восстание. Вызвали мэра, сказавшего, что если секции захватили верховную власть, то он может влиять на народ только убеждением. Собрание разошлось, не приняв никаких мер.
