Собрание начало с того, что разделило королевство правильным и равномерным образом. Провинция, с сожалением взиравшая на отмену своих привилегий, составляла отдельные государства с достаточно обширной территорией и слишком самостоятельной администрацией, — следовало ограничить их пространство, дать им новые названия и подчинить их общему управлению. 22 октября Сьейес и Туре представили Собранию проект от имени комиссии, два месяца занимавшейся этим вопросом, и Собрание приняло его.

Франция была разделена на 83 департамента, одинаковых по пространству и количеству населения; департаменты были разделены на округа, округа на кантоны. Администрация была в иерархическом отношении везде одинакова. В каждом департаменте был административный совет, состоявший из тридцати шести членов, и исполнительный комитет из пяти; первый из них, как показывает само название, постановлял решения, второй приводил их в исполнение. Округ был устроен по тому же образцу, но только в меньшем масштабе, и у него был административный совет и исполнительный комитет, только количество членов в них было меньше, и они были поставлены в зависимость от административных учреждений департамента. Кантон, состоящий из пяти-шести приходов, был только избирательной единицей, — активные граждане (а чтобы быть таковыми, следовало платить налог в размере трехдневного заработка)^[25] собирались для выборов депутатов и судей. Все в новом плане было подчинено выборному началу, но выборы были двухстепенные. Было сочтено неосторожным предоставить массе прямой выбор депутатов, но в то же время отстранить ее совсем признавалось несправедливым; из затруднения полагали выйти при помощи двухстепенной подачи голосов. Активные граждане кантона избирали из своей среды выборщиков с целью при их посредстве избрать депутатов в Национальное собрание, администрацию департамента и округа и, наконец, судей. В каждом департаменте имелся уголовный, в каждом округе гражданский, а в каждом кантоне мировой суд.

Таково было устройство департамента. Оставалось еще создать такое же для общины. Управление общины было вручено общему совету и муниципалитету, число членов которого было пропорционально населению городов. Муниципальные чиновники выбирались непосредственно народом, и только они одни могли требовать содействия военной силы в случае беспорядка. Община составляла первую степень ассоциации, королевство — последнюю, департаменты были посредниками между общиной и государством, между интересами общегосударственными и чисто местными^[26].

Установление этого плана давало народу господство; от самих граждан зависело избрание судей; им была вверена их собственная администрация; они делились на такие группы, которые, не лишая государство подвижности, поддерживали связь между его частями, не позволяя им обособиться. План этот был причиной недовольства многих провинций. Лангедок и Бретань протестовали против нового деления государства, а в свою очередь парламенты Меца, Руана, Бордо и Тулузы поднялись против уничтожения вакационных палат^[27], отмены сословных преимуществ и сословного управления в провинциях. Представители старого режима не брезгали ничем, чтобы остановить Собрание в его шествии к нововведениям; дворянство волновало провинции, парламенты постановляли решения, духовенство издавало послания, а писатели пользовались свободой печати, чтобы нападать на революцию. Главными врагами революции были дворяне и духовенство. Парламенты не имели связи с нацией и составляли только судебную корпорацию, опасность со стороны которой устранялась уничтожением парламентов, тогда как дворяне и духовенство имели в своем распоряжении средства для возбуждения волнений, пережившие даже их самих. Сначала они тайно подкапывались под Собрание, а затем стали действовать более открыто, духовенство — поднимая местные восстания, а дворянство — вооружая Европу против революции. Они сильно надеялись на анархию, но анархия принесла много бед Франции и нисколько не улучшила их корпоративное положение. Теперь нам надо рассмотреть, каким образом духовенство дошло до вражды к революции, для чего нам придется немного вернуться назад.

Революция, начавшись из-за финансов, не могла еще покончить с затруднениями, вызвавшими ее. Собрание было занято более серьезными предметами. Созванное не затем только, чтобы кормить администрацию, но и чтобы дать устройство государству, оно должно было время от времени откладывать свои законодательные прения, чтобы заняться насущными потребностями казны. Неккер предложил временные ассигновки, и они были приняты Собранием по доверию, почти без прений. Несмотря на такую услужливость, Неккер все-таки видел, что финансы находятся в зависимости от конституции, а министерство от Собрания. 9 августа был декретирован первый заем в 30 миллионов, но он не удался; следующий заем в 80 миллионов, декретированный 27 августа, оказался недостаточным. Налоги были частью ограничены, частью уничтожены и ввиду трудности взимания не приносили ничего. Было бесполезно обращаться к общественному доверию, которое уже однажды отказало в своей помощи, и вот в сентябре Неккер предложил, как единственное средство, чрезвычайный налог, в виде единовременной уплаты 4-й части дохода. Определение дохода зависело только от самого гражданина, и он подтверждал свое показание посредством простой клятвы: „Я объявляю по правде“, так хорошо рисующей это время честности и патриотизма.

Мирабо принялся уговаривать Собрание дать Неккеру финансовую диктатуру. Он говорил о настоятельных нуждах государства, о работах Собрания, не позволяющих ему обдумать план министра или придумать другой выход; он говорил, что Неккер ручается за свой план; он указывал, что Собрание может сложить ответственность на Неккера, оказав ему доверие. Увидев, однако, что одни не одобряли взглядов министра, а другие находились в подозрении относительно чистоты его отношений к министру, Мирабо окончил свою, одну из лучших, им когда-либо произнесенных, речь указанием на наступающее банкротство: „Вотируйте за этот чрезвычайный налог, лишь бы он дал необходимые средства. Вотируйте за него, так как, если вы даже сомневаетесь в его справедливости, то вы не сможете отрицать его необходимости и нашего бессилия его заменить чем-нибудь другим. Вотируйте за него, так как общественное дело не терпит никакой задержки, и мы будем отвечать за каждую отсрочку. Берегитесь просить повременить — несчастье не ждет… Вспомните, господа, смешное восклицание, раздавшееся из Пале-Рояля, по поводу ничтожной опасности, которая могла явиться только в больном воображении или была следствием коварных замыслов недобросовестных людей: „Катилина у ворот Рима — а мы рассуждаем“^[28]. На самом деле около нас не было тогда ни Катилины, ни опасности, ни заговоров, ни Рима. Но теперь банкротство перед нами, оно грозит уничтожить вас, вашу собственность, вашу честь, а вы рассуждаете“. Мирабо увлек Собрание, и среди всеобщих аплодисментов патриотический налог был принят.

Но это средство внесло лишь временную поддержку. Финансы революции требовали более глубоких и смелых мер, — мало было поддерживать революцию, надо было еще покрыть громадный дефицит, мешавший ее развитию и угрожавший ее будущности. Оставалось только одно средство — объявить имущества духовенства национальными и продать их для пополнения казны. Общественные интересы этого требовали, да это было и вполне справедливо, так как духовенство никогда не было собственником, а только управителем имуществ, пожертвованных религии, а не священникам. Нация, взяв на себя содержание церкви и духовенства, могла эти имущества присвоить и получить таким образом значительный источник доходов и достичь великого политического результата.

В государстве не должно было оставаться независимой и особенно старинной корпорации, так как во время революции все, что держится старины, ей враждебно. Духовенство, благодаря своей мощной организации, чуждой новым веяниям, представляло собой республику в королевстве. Подобная форма организации отвечала совершенно другому общественному строю, когда не было единого государства и каждое сословие заботилось о самоустройстве и самоуправлении. У духовенства были папские постановления, у дворянства — ленные законы, у народа — общинное самоуправление. Все было независимо, потому что все было разрознено. Теперь, когда должности сделались общественными, из духовенства предполагалось сделать религиозную магистратуру точно так, как из королевской власти сделали магистратуру политическую. Чтобы сделать церковь национальной, государство желало перевести духовенство на жалованье и отнять у него имущество, обеспечив за это ему, однако, приличную часть доходов. Вот каким образом была введена серьезная реформа, уничтожившая старинное церковное устройство.