Комитет в ратуше находился в сильнейшей тревоге. Осада Бастилии казалась ему безумным предприятием. Одно за другим он получал известия о неудачах народа около стен крепости. Комитет находился между двух огней: с одной стороны, ему грозили войска, если бы они оказались победителями, с другой стороны — толпа, требовавшая оружия для продолжения осады. Оружия у него не было, давать народу было нечего, а народ думал, что тут скрыта измена. Комитет послал вторую депутацию с целью прекратить враждебные действия и убедить коменданта вручить охрану крепости самим гражданам; однако депутация не была выслушана из-за шума, криков и звуков выстрелов. Комитет послал третью депутацию с барабаном и знаменем, чтобы легче было ее узнать, но и она не была счастливее: ни та, ни другая стороны не желали ничего слушать. Несмотря на свои старания и на свою деятельность, комитет, заседавший в ратуше, находился у народа в подозрении. В особенности возбуждал сильное недоверие купеческий старшина. „Он много раз надувал нас сегодня“, — говорили одни. „Он толкует, — замечали другие, — что следует рыть траншею, а на самом деле ему хочется только выиграть время“. „Товарищи! — вскричал, наконец, какой-то старик, — что нам разговаривать с этими предателями? Вперед! Следуйте за мной; через два часа Бастилия будет взята!“

Уже более четырех часов продолжалась осада, когда подошла Французская гвардия с пушкой. Ее прибытие совершенно изменило характер борьбы. Сам гарнизон начал настаивать пред комендантом о сдаче. Несчастный Делоне, страшившийся ожидавшей его участи, хотел взорвать крепость и погибнуть под развалинами крепости и предместья. С отчаянием рванулся он с фитилем в руках к пороховому погребу. Гарнизон арестовал его, поднял на башне белый флаг и опустил ружья дулами книзу в знак мирных намерений. Осаждавшие, однако, не прекратили битвы и подвигались вперед с криками „Опустите мосты!“ Швейцарский офицер через амбразуру предложил сдаться, если гарнизону позволено будет выйти из крепости с воинскими почестями. „Нет, нет“, — кричала толпа. Тот же офицер предложил сложить оружие, если гарнизону будет пощажена жизнь. „Спустите мосты, — отвечали ему ближайшие из осаждавших, — мы вам ничего не сделаем!“ Гарнизон поверил этому обещанию, открыл ворота и спустил мосты; осаждавшие бросились в Бастилию. Находившиеся во главе толпы желали спасти от ее мести коменданта, швейцарских солдат и инвалидов, но толпа кричала: „Отдайте их, отдайте их нам всех; они стреляли в своих сограждан и заслуживают виселицы“. Толпа вырвала из рук защитников коменданта, нескольких швейцарцев и нескольких инвалидов и всех тут же бесчеловечно умертвила.

Постоянный комитет не знал еще об исходе борьбы. Зал заседаний был наводнен яростной толпой, угрожавшей купеческому старшине и избирателям. Флессель начал тревожиться за свое положение: он был бледен, взволнован. Подвергнутый упрекам и страшным угрозам, он принужден был покинуть зал, где заседал комитет, и пройти в зал общих собраний, где собралось громадное количество граждан. „Он должен прийти, он должен идти с нами“, — кричали со всех сторон. „Это уж слишком, — ответил Флессель, — но будь что будет, я иду, куда меня зовут“. Не успел, однако, Флессель войти в большой зал, как внимание толпы было отвлечено шумом, доносившимся с Гревской площади; можно было разобрать крики: „Победа, победа, свобода!“ Эти крики возвещали приближение победителей. Вскоре они вошли в зал страшным триумфальным шествием. Наиболее отличившиеся были несены на руках и увенчаны лаврами. Их сопровождало более полутора тысяч человек с воспламененными глазами, растрепанными волосами, вооруженные чем попало, толкающие друг друга; их было столько, что пол трещал под их шагами. Один из толпы нес ключи и флаг Бастилии; у другого на штыке его ружья висели ее регламенты; третий, страшно сказать, в окровавленной руке держал пряжку от галстука коменданта. Вот в каком виде победители Бастилии, в сопровождении громаднейшей толпы, наводнившей площадь и набережную, вошли в зал ратуши для того, чтобы сообщить комитету о своей победе и решить судьбу тех пленников, которые остались еще в живых. Некоторые хотели в этом отношении подчиниться решению комитета, другие же кричали: „Нет пощады пленникам! Нет пощады тем, кто стрелял в своих сограждан!“ Однако коменданту Лассалю, избирателю Моро Сен-Мери и храброму Эли удалось успокоить толпу и добиться от нее всеобщей амнистии.

Но теперь пришла очередь несчастного Флесселя. Уверяют, что у Делоне было найдено письмо, подтверждающее его измену, о которой подозревали уже ранее. „Я тешу, — писал он, — парижан кокардами и обещаниями; старайтесь продержаться до вечера; вечером к вам придет подкрепление“. Народ толпился около бюро комитета. Самые умеренные требовали, чтобы Флесселя арестовали и посадили в тюрьму Шатле, но другие противились этому, говоря, что следует свести его в Пале-Рояль и там судить. Последнее мнение восторжествовало. „В Пале-Рояль, в Пале-Рояль!“ — кричали со всех сторон. „Будь по-вашему, господа! — ответил Флессель с довольно спокойным видом, — идемте в Пале-Рояль!“

С этими словами он спустился с эстрады, прошел через толпу, расступившуюся перед ним и последовавшую за ним, не делая ему никакого насилия. На углу набережной Пелетье какой-то неизвестный подбежал к Флесселю и убил его наповал выстрелом из пистолета.

После всех этих сцен вооружения, шума, битв, мести, убийств парижане, боявшиеся, что ночью на них будет произведено нападение, приготовлялись встречать врага. Все население принялось укреплять город. Строили баррикады, рыли траншеи, ломали мостовые; ковали пики, лили пули; женщины таскали камни в верхние этажи домов, чтобы отсюда бросать их в солдат; Национальная гвардия заняла сторожевые посты; Париж походил на огромную мастерскую и на огромный лагерь, и вся ночь проведена была под ружьем в ожидании битвы.

Но что же делалось в Версале в то время, когда восстание в Париже принимало характер такой необузданности, длительности и успеха? Двор готовился привести в исполнение свои замыслы против столицы и Собрания. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое была назначена для выполнения этих планов. Глава министерства барон Бретель обещал восстановить авторитет королевской власти не далее как в три дня. Маршал Брольи, командовавший войсками, собранными около Парижа, получил неограниченные полномочия. Тринадцатого числа должно было быть возобновлено заявление, сделанное 23 июня; предполагалось принудить депутатов принять его и затем распустить Собрание. Было приготовлено сорок тысяч экземпляров этой декларации, и все было сделано для того, чтобы быстро разослать ее по всему государству; кроме того, для удовлетворения крайней нужды казна была обеспечена более чем на десять тысяч миллионов государственными билетами. Парижские волнения не только не мешали двору, но даже благоприятствовали его намерена ниям. До самого последнего момента двор смотрел на это движение как на легко усмиримый мятеж; двор не верил ни в продолжительность, ни в удачу этого движения; ему казалось невозможным, чтобы город с его штатскими гражданами мог противиться армии.

Собрание знало обо всех этих замыслах. В продолжение двух дней, посреди тревог и опасений, оно заседало непрерывно. Оно не знало, однако, большей части того, что происходило в Париже. То до него доходило известие, что восстание стало всеобщим и что Париж двигается на Версаль, то — что войска двинуты в столицу. Иногда казалось, что слышны выстрелы пушек, и многие прикладывали ухо к земле, чтобы убедиться в этом. Четырнадцатого ночью пришло известие, что король в течение ночи должен уехать и что Собрание будет оставлено на произвол иностранных полков. Это последнее опасение не было совсем без основания; во дворце постоянно стояла заложенная карета, и вот уже несколько дней как ближайшая к королю стража не снимала сапог на ночь. К тому же в дворцовой оранжерее действительно происходили сцены, вызывающие опасения; наградами и угощениями вином двор подготовлял иностранные войска к выполнению своих планов. Все заставляло верить, что настал решительный момент.