Отлично. Но если Родону так хотелось внушить всем, что у них платонические, чисто платонические отношения, то почему бы ему было не вести себя проще? Почему не сказать прямо: «Я обожаю Джэнет Драммонд, мою самую близкую подругу». Он волновался, когда упоминали ее имя; обычно он сразу же умолкал или выдавливал из себя: «Да, очаровательная женщина. Мы часто с ней видимся, но главным образом из-за детей. Я очень к ним привязан!» И у него делался такой взгляд, словно он хотел что-то скрыть. Но, в конце концов, что тут скрывать? Если он просто друг, то и пусть, почему бы нет? Такая дружба дорогого стоит. А если любовник, тоже, господи прости, почему бы ему не гордиться этим и не радоваться честно, по-мужски.

Ан нет, ни разу он не выказал ни радости, ни гордости, ни удовольствия. Вместо этого какая-то нелепая скрытность. И Джэнет тоже блюла тайну. Изо всех сил она старалась не упоминать его имя. Однако было совершенно ясно, что она скрывает свои чувства. Можно было подумать, что она любит Родона больше, чем когда-либо любила Алека. Однако все блюли тайну. Джэнет была этой тайной. Но почему? Была ли это воля обоих мужчин? Или только Родона? Или Драммонда? Было это ради мужа? Вряд ли! Ради детей? Но почему? Ее дети любили Родона.

У них вошло в привычку три раза в неделю ходить к Родону, чтобы позаниматься музыкой. Нет, он не давал уроков. Но был утонченным любителем. Они пели у него тонкими девчоночьими голосами милые песенки, и ему удалось многого от них добиться, он привил им истинную, что бывает редко, музыкальность, и они пели чисто, без натуги — каждый звук, словно искорка. Со стороны Родона это было трогательно, очень мило. У детей был постоянный учитель, с которым они могли практиковаться в пении.

Даже маленькие девочки были по-своему влюблены в Родона! Так что если их мать тоже была влюблена в него, но по-другому, по-взрослому, что ж тут странного?

Бедняжка Джэнет! Такая тихая, скрытная, а тут еще вынужденный обет молчания! Она напоминала полураспустившуюся розу, которую кто-то перевязал бечевкой, чтобы она не могла полностью раскрыться. Но почему? Почему? В ней, действительно, чувствовалась некая тайна. Не стоило и спрашивать, без того было ясно, что что-то сильно ранит ее сердце… или гордость?

А вот у Родона, утонченного, красивого, загадочного, не было тайны. У него не было тайны, во всяком случае, для мужчин. Была своего рода мистификация.

Но услышать от мужчины, в течение многих месяцев наносящего визиты одинокой и очень привлекательной даме — даже по два визита в день, пусть даже до наступления сумерек — услышать, как он, поджав губы после очередного глотка собственного посредственного портвейна, заявляет, будто твердо решил, что ни одна женщина больше не будет спать под крышей его дома! Это уже слишком!

Я чуть было не выпалил: «Нет, какого черта! А ваша Джэнет?» Но вовремя опомнился. Какое мне дело? Хочется человеку заниматься мистификациями, пусть занимается.

Если бы он сказал, что его жена больше не будет спать под крышей его дома, это было бы понятно. Слишком они умничали друг с другом, что он, что она, будучи фатально, обреченно женатыми.

Однако ни он, ни она не изъявляли желания развестись. И ни он, ни она не имели ни малейшего желания ограничивать свободу друг друга. Он говорил: «Женщины живут на луне, мужчины — на земле». А она говорила: «Мне все равно, если он любит бедняжку Джэнет Драммонд. Пусть — для разнообразия, а то сколько же можно любить себя одного. И для нее тоже некоторое разнообразие, если хоть кто-то ее любит…»

Бедняжка Джэнет! Он не позволит ей провести ночь под крышей его дома, ни за что! И очевидно, что он ни разу не спал под крышей ее дома — если дом, в котором она жила, вообще можно назвать ее домом. Так какого дьявола?

Итак, они были друзьями, настоящими друзьями, это точно! Но тогда зачем говорить о том, что женщина не будет спать под его крышей? Чистой воды мистификация!

Тайное не стало явным. Хотя однажды вечером я чуть было не раскрыл секрет, во всяком случае, мне так показалось.

Дело было в ноябре — всё, как всегда, — и я уже навострил уши, прислушиваясь, не прекратился ли дождь, так как мне надоело обсуждать музыку для «cornemuse»[70] и захотелось поскорее добраться до дому. Мы обедали вместе с Родоном, и он разглагольствовал на любимую тему: естественно, не о женщинах и не о том, спать им или не спать под его крышей, а о мелодике четырнадцатого столетия и об аккомпанементе волынки или органа.

Было не очень поздно — еще не пробило и десяти — но на душе стало как-то тревожно, и меня потянуло домой. Дождь утих, да и Родон как будто собирался сделать паузу в монологе.

Неожиданно в дверь постучали, и вошел Хокен, слуга Родона. Будучи во время войны майором в каком-то фантастическом подразделении, Родон, когда вернулся, привез с собой Хокена. Этот человек лет тридцати пяти, обычно со свежим румянцем на щеках, был невероятно бледным, и ужас был написан на его лице. Правда, этот хитрец был прирожденным актером.

— Сэр, к вам дама! — произнес он, стараясь говорить так, будто в этом не было ничего особенного.

— Кто? — рявкнул Родон.

— Дама! — повторил он и понизил голос. — Миссис Драммонд, сэр!

Он скромно опустил глаза, словно рассматривая свои башмаки.

Родон смертельно побледнел, у него задрожали губы.

— Миссис Драммонд! Где она?

Хокен поднял потупленные глаза — всего лишь на секунду.

— Я провел ее в столовую, потому что в гостиной не горит камин.

Родон встал, сделал один, второй неверный шаг, не зная, на что решиться. Наконец он произнес, стараясь справиться с волнением:

— Приведите ее сюда.

И повернулся ко мне, театрально разведя руками.

— Понятия не имею, что это значит.

— Пожалуй, мне пора, — проговорил я, торопливо направляясь к двери.

Однако Родон схватил меня за руку.

— Нет! Ради бога! Ради бога, останьтесь и поддержите меня!

Он так сжал мою руку, что мне стало больно, и взгляд у него сделался диким. Куда только подевалась олимпийская невозмутимость Родона?

Я отпрянул от него и встал по другую сторону камина — мы были в музыкальной комнате, где находились рояль и книги. И тут в дверном проеме показалась миссис Драммонд. Ее нежно-розовые щеки были сейчас почти белыми, и она смотрела на меня укоризненно. Взгляд больших глаз словно говорил: «Зачем вы тут? Зачем вы тут?» Мне же ничего не оставалось, как отвечать ей безмолвным взглядом. Она накинула черную шаль, которую я не раз видел, поверх черного длинного платья.

— Родон! — произнесла она, поворачиваясь к нему и вычеркивая меня из своего сознания. Хокен бесшумно притворил дверь, но я знал, что он никуда не ушел и внимательно прислушивается, словно ястреб.

— Садитесь, Джэнет, — пригласил ее Родон с кислой улыбкой, от которой он, растянув губы, не смог сразу избавиться, так что его лицо производило весьма странное впечатление, словно ему никак не удавалось ни надеть, ни снять маску. Конфликтующие между собой выражения сосуществовали одновременно.

Шаль соскользнула с опущенных плеч женщины, белые пальцы были крепко сцеплены, и миссис Драммонд не сводила с Родона ужасного взгляда. Я решил двигаться к двери.

Родон поспешил за мной.

— Нет, не уходите! Не уходите! Я очень прошу вас, не уходите, — проговорил он с нешуточным волнением.

Я поглядел на нее. Она хмуро, безрадостно глядела на него. Меня она как будто не замечала. Не могла простить мне моего существования на земле. Крадучись, я вернулся на свое место за кожаным креслом, таким образом спрятавшись от обоих.

— Джэнет, садитесь, — повторил Родон. — Будете курить? Что-нибудь выпьете?

— Нет, благодарю! — ответила она, словно не знала других слов. — Нет, благодарю.

И опять остановила на нем тяжелый, не предвещающий ничего хорошего взгляд.

Родон предложил ей сигарету, и у него дрожали руки, когда он протягивал ей серебряную сигаретницу.