— Тише, тише, ты что? Народ кругом, — испугался он.

Народу и впрямь интересно, рты поразевали.

Больше слов у меня не было. Швырнул ящик на стеллаж и отправился к себе.

— Что? Куда? Как ты смеешь! — закричал он мне вдогонку.

Ничего, смею, своим движением я еще могу управлять.

Каютная прохлада меня остудила. Я высунулся в иллюминатор, дышал, не мог надышаться. За спиной слышал какие-то команды, топот ног по коридору, хлопанье дверей — все это меня не волновало. Передо мной расстилался залив. Ближняя сопка тлела опавшей листвой. Верх ее, опушенный кустарником, мягко спадал в седловину, и оттуда широким, плавным развалом поднималась новая волна. Сопки тянулись по кромке залива и смыкали на выходе берега. Вдали они окутывались дымкой, синели, и вплотную подобравшись к набухшему тяжелому небу, обрезали горизонт покатыми, как океанская зыбь, волнами.

Залив медленно нес воды в море, проводя чаек вдоль борта. Отлив тянул нас с собой из прибрежной лужи, на волю, на простор без берегов. Луна определяла наше движение, и положение звезд нам благоприятствовало. А мы не торопились, завязли якорем в нефтяном иле, в захламленном, загаженном родном дне, где на каждый квадратный метр десять пустых бутылок. Знакомый водолаз мне рассказывал — все дно залива выстлано стеклянной тарой.

Ветер хлынул в лицо, затрепетала шторка, и чей-то голос сзади строго спросил:

— Вы что там делаете?

До чего же любопытный народ, поздороваться не успеют, а уже вопросы задают.

Два мужика вошли в форме таможенников, и тот, который помоложе, отстранил меня, высунулся в иллюминатор и борт внизу осмотрел. Старший стал вопросы задавать, какие-то странные. Есть ли у меня изобретения? Сколько денег с собой? Где лежат лотерейные билеты?

Я сказал, что я досмотровый и работу им облегчил, в кладовке чисто, за гальюны я ручаюсь, бачки с постройки никто не вскрывал.

— Шутки здесь неуместны, — сказал старший и попросил показать личные вещи, которые молодой уже тряс.

— Если вы досмотровым не доверяете, зачем же я искал? — поинтересовался я.

— То, что вы досмотровый, — это ваше судовое дело.

— Значит, можно было не искать?

— Это вам первый помощник должен был объяснить, что и зачем. Странно, если он этого не сделал, — сказал старший и как-то значительно взглянул на молодого.

— Да у нас отход был суматошный, — стал оправдываться я.

— Значит, не сделал, — повторил старший, и молодой кивнул.

— Да нет, сделал, — сказал я, — говорю же, отход был, я запамятовал.

— Вы что, первый рейс идете? — он посмотрел на меня, будто ощупал взглядом.

— Отчего же, — ответил я небрежно. — В Польше был.

— Понятно, — сказал он. — Пойдем. — И вышел.

Молодой подзадержался и с нахальцей спросил у меня пару батареек, которые приметил в столе.

— Магазин «Электротовары» находится на улице Самойловой, — проинформировал я.

Он усмехнулся недобро и пошел начальника догонять.

Вслед за таможенниками погранцы пришли, краснощекие, сильные ребята. Их целый взвод на судно поднялся, и трое ко мне заглянули. Постояли, покурили, хлебнули кофейку остывшего, поглядывая на дверь, посетовали, что работы много, и отвалили, топая сапогами.

Потом я всех еще раз встретил, в машине. Обе команды в комбинезонах, со щупами и фонарями вскрывали дизеля, горловины танков, лазали под пайолами. Один шустрый пограничник, из тех, кто ко мне заглядывал, подошел бочком и по-свойски поинтересовался, где то место, куда можно контрабанду спрятать?

Я тоже, по-свойски, спросил:

— Тебе сколько служить осталось?

— Год еще, — вздохнув, ответил он.

— Ищи, время есть, до конца службы как раз хватит.

Он взглянул на меня с укором, будто я лишил его премиального отпуска, и погреб к своим.

Вообще-то они молодцы, на совесть работали, как в трюме на подхвате. Ничего не нашли. Я уж думал, они нас подзадержат, чтобы не в понедельник отойти. Но они в двадцать три свои дела закончили. Через полчаса мы якорь вывирали и дали ход. Капитан у нас — тоже молодец, современный, ни в дых, ни в чох не верит, ни в морскую традицию: полчаса подождать не мог. Зачем ему нужна такая самодеятельность?

Только вышли из залива, и капитан исчез. Уже несколько дней не видать его, не слыхать, правда, обонять можно было: с дедом заперлись наверху в своем отсеке и гудели, не переставая, только дух бражный через филенку просачивался. Лялька таскала наверх подносы, накрытые крахмальной салфеткой, и рассказывала, как они резвились там под гитару — дед играет, а мастер поет. Хорошо, говорит, получается. Пробовали Ляльку под свой аккомпанемент приспособить, но не обломилось, Лялька — девка с норовом.

Обстановка для меня не то чтобы новая — своеобразная. Мы, бывало, раньше тоже весело отходили, после Тювы в дрейф ложились, приходили в чувства. Но меру знали. Во-первых, больше дня себе не позволяли, а во-вторых, верхнего этажа там нет, одна шатия-братия, и гуляем, и работаем — все вместе. Эти же солисты так глотают, будто последний раз перед разлукой. И никто не ропщет. Парни ходят трезвые, стоят вахты и даже вроде бы гордятся, что мастер у них такой лихой, круто мажет и ничего ему не делается. Наверх поглядывают и перемигиваются: «Наш-то, во дает! Силен!» Любят его, что бы ни вытворял — все равно лучше его нет. За хороший рейс готовы ему все грехи отпустить, холопские души!

Я все ждал, когда он появится, чтобы прояснились наши с ним взаимоотношения, но он не торопился. Я у Толи Охрименко поинтересовался, на сколько обычно берегового запаса хватает, и Толя меня утешил:

— Ты не бойся, он не запойный. Сам себе срок назначит, и — шабаш, как обрезал. А запас есть, мы не бедные, хорошо живем.

Фактически судном управлял Василь Василич, помполит, но поскольку он строитель по специальности, меня вопрос интересовал, куда же мы с таким управлением придем, но, кажется, никого, кроме меня, это не заботило. Шли себе и шли. Будто по инерции, раз от берега оттолкнулись и скользим через моря. Уже и Баренцево миновали, и в Норвежское зашли.

Когда я утром выглянул в иллюминатор, меня ослепило. Солнце отражалось от мелких ребристых волн, и я не сразу разглядел скалистую гряду Норвегии. В каюте просторно, никто не толкает, не ворчит, что мешаю спать или одеваться, стой, любуйся, сколько хочешь, и я не мог оторваться, будто впервые увидел. Остроугольные розовые глыбы тянулись вдоль левого борта. Их ледяные вершины казались прозрачными, и лед был тоже розовым, искрящимся и граненым, будто хрусталь. Смотреть на них, насыщаться, впитывать — кажется, лучше ничего не видел.

Вроде бы недавно совсем по судну рыскал как угорелый, чувствовал, что в этом железе, над головой, с бортов, под ногами вся жизнь сосредоточена. Какие там горы! — не было их вовсе. А теперь вот подарок, краше их нет, и тянешься к ним взглядом, перепрыгнуть хочется через морскую зыбь и оказаться на крутых, обледенелых склонах, таких же, как на Рыбачьем, когда, надсадно дыша, одолеваешь Муста-Тунтури. Не столько озеро на той стороне влечет, сколько высота к себе манит. И вот уже одолел последний ледничок, остановился на вершине и не можешь насмотреться, насытиться высотой своего нового роста — так горизонт раздвинулся и открыл необъятную красоту. Тогда кажется, что знаешь, где живешь. Отдышался, насмотрелся, видишь — по морю движется крохотная точка, пароходик с дымным шлейфом, и уже не можешь его отпустить, приближаешь, словно в окуляре меняя масштаб, и различаешь палубы, надстройки, отсеки. Уже и иллюминатор видишь со сдвинутой шторкой, и человеческое лицо. А за спиной уже струится прогретый воздух, ощущается дрожь машины в переборках, видны железные пролеты трапов, убегающих в глубину… И жизнь товарищей рядом, и ты — среди них. Жизнь эта накрывает, словно панцирем, и нельзя выбраться за очерченный ею свод. Так вот и плывешь по миру своим домом. Изнутри он кажется большим, серьезным, значительным. Но вот вдруг приоткроется иллюминатор, глянут в него далекие горы, и тогда только ахнешь: насколько же он мал, почти невидим! Несогласен, недовольство внутри пузырится — «я не то, я — это!» А крыть-то нечем. Словно две разные жизни идут параллельно, а где, как они соприкасаются — никому не ведомо. Натянешь робу и с головой в дела, чтобы не думать. И все на свои места вроде становится, какой-то смысл появляется. Понятно, что надо делать, чего — нет; не всегда, правда.