Корова давно, видно, лежала. Ноги ее соскальзывали. Она сучила ими вхолостую, сдирая почву, пока не сделала себе упора. Петрович помогал ей, тянул изо всех сил, и она наконец оторвалась от земли. Поднялась и, привыкая, стояла, покачивая головой, широко расставив задние ноги, чтобы не задевать вымя.

— Боденушка, — повторил он ласковое слово. — Стой спокойно. Сейчас тебе полегчает.

Он перевернул ведро, обтер о штаны руки и приступил. Он видел издали, как это делается: сидит аккуратная доярка, тянет за соски, и струя с веселым звоном бьет в днище.

Час прошел, когда он, измученный, грязный, с неразжимающимися пальцами, распрямил затекшую поясницу. На лбу его, словно глаз циклопа, светилась большая шишка.

— Ну вот, а говорили, не дастся. Еще как далась. Выдоилась за милую душу, — ворковал себе под нос счастливый Петрович.

Тыльной стороной ладони он откинул со лба прядь и сквозь боль улыбнулся.

Не просто давался опыт. Он так и не понял, куда же убрать коровий хвост. От радости, что ли, от благодарности она мотала им беспрестанно, секла ему лицо, руки, глаза. И он догадался — технический все же человек, — нашел здесь же удобной формы увесистую железяку и, привязав к хвосту, снова присел на корточки. Но тут вдруг из глаз его брызнул яркий свет, и он повалился навзничь.

После этого и впрямь словно просветление наступило: он понял, что нужно не дергать по-глупому за соски, а захватывать пальцами изнутри порцию молока и выдавливать ее наружу.

Он натаскал ей сена, разгреб навоз и, пропотевший, с тяжелой одышкой, последний раз оглядел хлев.

— Ну вот, вроде бы и жить можно, — сказал Петрович.

Утро было пасмурным, тихим.

Когда он с полотенцем через плечо шел умываться на родничок, деревня уже проснулась. Слышались женские голоса, женские склоненные фигуры виднелись на участках.

«Где же мужики все?» — мимоходом подумал Петрович.

Один Егор попался навстречу, деловой, серьезный, с удочками в руках. Он поздоровался, но не остановился, видно, помнил давешнюю обиду.

«Он ведь леску у меня просил, — понял вдруг Петрович. — Леседь-то — леска». И вспомнил свои снасти, хранящиеся в кабинете.

Память, тяжелая, как гробовая плита, на секунду приотворила свой створ.

Рыжий котенок сидел на камне у соседского дома, поджидал, когда он приблизится.

— Рыжик, где твоя хозяйка? — спросил Петрович.

Котенок спрыгнул с камня, подошел к нему выгнув спину, трубой подняв хвост.

— Пятрович, чего хотел-то? — из-за забора откликнулась Анна-милиционерша.

— Уезжаю я, Анна Степановна. Андреевна проспится — пусть дом закроет и возьмет ключи.

— И куда же ты, Михайло Пятрович, на зиму глядючи? Опять к своим белым медведям? А сказывал — на завше. Вроде и пенсия у тебя справная, на жизнь хватит.

— На жизнь хватит. Да разве в ней дело, — погрустнел Петрович. — Трудно мне тут, не могу. Пойду. Давно собирались, еще с Марией. Родничок-то наш в Великую впадает. Посмотрю, как река течет, а по ней и дальше.

— Не, Петрович, где ж ему в Великую, — возразила Анна. — Еще Сороть на пути.

— Вот и пойду не торопясь, от родничка к Сороти, от Сороти к Великой. Погляжу, как там все… Время хватит.

— А чего, может, и дело удумал. Пойди, милый, пойди. Земля большая, может, и успокоит.

Котенок терся о его ноги и урчал.

— Я весь молоком пропах. Молоко, наверное, чует, — улыбнулся Петрович.

— Господи, царица небесна! — всплеснула Анна руками. — Да ты никак Пеструху угомонил? Неужто выдоил?

— Ага, — сказал польщенный Петрович. — Пальцы не разжимаются.

— Ну и мужик ты! Ай да мужик! Это видано ли дело? Мой-то ни в жисть бы не словчился, — преданно и восторженно глядела на него соседка. — Ну да иди, купайся. Я тебе в дорогу чего соберу.

— Не беспокойтесь, я налегке привык, — сказал Петрович не уходя. — Я вот спросить хотел, я Рыжика вашего хотел с собой взять. Отдадите?

— Ай и красивый он у нас. Я сама в него влюбимши без памяти. Може, щенка возьмешь? Я б те достала.

— Мне Рыжик нужен, — сказал Петрович.

— Видит бог, другому бы — ни в жисть, а тебе ладно, бери. Да гляди, не обидь его там, не потеряй. Рыжик один не может. Тихой он, смирной, такой еноха, ну вроде как ты. — Она перевела на котенка взгляд, и глаза ее часто заморгали.

— А жалко, — дрогнувшим голосом произнесла она, — тебя жалко, его жалко… Дай я тебя поцалую, добрый ты человек, горемычный.

И пока выходила через калитку, сняла платок, полыхнув рыжиной волос, отерла о ватник руки. Крепко обняв Петровича, трижды расцеловала.

— Иди, сердешный. Я зараз справлюсь, провожу тебя. Ты уж извиняй нас, ежели что… А про могилку не думай — приглядим.

— Зачем? — тихо, с усилием проговорил Петрович. — Не надо. Я сам.

И отвернувшись, быстро пошел к родничку.

До него было шагов двадцать, не более.

1982 г.