Кнехт был мокрый и шершавый. Чугунной его основательности больше подходило бы русское слово, а не короткое, как чих, заграничное. Он высовывался из досок причала будто гриб боровичок, хороший, крепкий с толстой ножкой и шляпкой, слегка приплюснутой.

Петли швартовых концов сидели на нем неровно. Нижний, от «Пикши», перехлестнут был концом с «Елабуги». Буксир уже расчистил «Пикше» дорогу, развел по сторонам третий и четвертый корпус, а на «Елабуге» все людей не могли найти, чтобы кончик этот потравить. С «Пикши» «Елабугу» материли. Уже и буксир голос подал. Штурман на «Елабуге» метался по крылу, заглядывая то на нос, то на корму, но внизу на палубе никто не появлялся.

Веня перемахнул с причала через низкий борт и как был без рукавиц, схватил железный швартов, накинул на барабан шпиля пару шлагов и потравил.

Штурман с мостика его признал, крикнул что-то приветливое, но Веня не ответил, только головой кивнул; обратно, на причал, скинул петлю с кнехта, и она поползла, как живая, с причала плюхнулась в воду и оттуда, этакой змейкой, быстро вдоль борта проплыла и — наверх, на палубу «Пикши».

— Все, Веня, порядок! — кричали с борта ребята. — Скоро придем, жди!

— Давай, давай, топайте, — тихо сказал Веня. — Шесть футов вам.

Будто не им сказал — за них просил кого-то, от кого зависят их судьбы, и вылов рыбы, и хорошая погода.

А они шустро на палубе двигались, концы прибирали, крутили шпиль, но все же успевали еще головы повернуть и ручкой Вене сделать и крикнуть те последние слова, которые сами по себе ничего не значат, да и не ему, наверное, предназначены, а тем, кто остался за проходной, но то, что они находили время и потребность эти слова произнести, — было Вене хорошо понятно.

Родная, теплая еще жизнь берега, привычной человеческой сути наполняла все закоулки их души и тела, они еще и энергией-то питались, запасенной дома, но иная сила отрывала их от земной плоти, требовала связать себя с водой и металлом.

«Пикша» стронулась, отошла от стенки, словно пласт земли, отваленный неведомым плугом. Черная вода плавно и мощно потянулась за кормой, казалось, струя повела судно вперед, тихо отдаляя от причала.

И вряд ли кто из тех, кто уходил сейчас, мог вспомнить, понять, зачем уходят они от земного уюта, куда их тянут, почему они должны напрягать свои силы, рвать по живому связи. Беспомощность, невозможность совладать с этим всеобщим — н а д о, превращала их в странных маленьких людей, занятых непонятным делом.

И сами они, по мере того как открывался и рос у них перед глазами огромный город, ощущали эту малость, одинокость и неспособность что-то изменить.

То, что хранили и несли они в себе, невысказанно прорывалось наружу излишней резкостью движений, угрюмой сосредоточенностью лиц да отрывистыми, злыми выкриками с добавлением ненужных слов, которые доносились до причала.

Это верно, люди мы земные, на земле должны жить, — посочувствовал им Веня, выискивая на палубе «крестного»: попрощаться хотелось.

С кормы тральщик гляделся забавно — будто амбар с трубой поехал, как в сказке — по щучьему велению. Из трубы пыхнул черный дым и пошел, слабый, сизоватый, только у самой трубы и видный, а черное облако висело над заливом, уже потеряв с судном связь, и странно было видеть, откуда эта инородная взвесь на ясном утреннем небе.

Прощальные гудки в порту запретили — слишком много пароходов стало. Если каждый гудеть будет да ему отвечать — это ведь не работа получится, а одно сплошное гудение. Ну, а с другой стороны — понять желание можно — попрощаться вот так, на ином уровне: новая живая единица, называемая тральщик, желает проститься с тем целым, от чего отрывается, с портом, с флотом, с городом. Поэтому иногда гудят в нарушение инструкций.

Постоял, послушал… Нет, не станут, далеко отошли. Уже на чистой воде развернулась «Пикша» в сторону моря и буксирчик отцепился. Приземистый, широкий, черный, как таракан, потопал куда-то по своим делам. А они, не останавливаясь, начали свой — длинный ли, короткий? — путь в Норвежское море.

По нынешним временам, когда и в Тихом океане промысел — это вообще не переход, так, прогулочка. Ну, а для Вени иное измерение: сам он из залива не выходил, и только один раз, лет десять назад, добрался с оказией до знаменитой Тюва-губы и увидел оттуда открытое море. И задохнулся, слова сказать не мог — так его поразила беспредельная, неземная синева… Посмотрел, запомнил, запечатлел и так испереживался за дорогу, что дал себе слово больше таких авантюр не совершать.

Его пароходы у стенки стоят. Куда бы они не уходили, к Африке или Антарктиде, его рейсы начинаются здесь, когда завершаются у тех, кто на них плавает. «Работа та же, только вода с одного борта, а не с двух», — утешал себя Веня. Так он их и воспринимает: один борт — слитый с землей, а за другим — даль неохватная.

Из этой вот из земной жизни подошел к нему сзади Ерохин, причальный матрос, осанистый, крепкий мужик лет сорока.

— Отправил уже? Ну и ладушки, — сказал он. — Я тебе малька подхарчиться принес. Сходи, в каптерке. Анна отвалила. Персонально, за мою хорошую работу.

— За твою хорошую работу — мне? — уточнил Веня.

— Ага, — подтвердил Ерохин, дохнув на него пивком и сытной едой. — Утром зашевелилась, придавила меня — не вздохнуть. Я уже тобой стал защищаться, ей как последний довод: мол, неудобно, Веня забесплатно меня подменяет. Так она мне рот закрыла — и в дорогу. А по утрянке-то оно, знаешь, как идет — не остановишься. Вот, значит, а тебе зарплата.

— Ты вроде не за этим подменить просил? — улыбаясь, осведомился Веня. — Как твой-то? Забрали?

— Ни хрена. Опять мордой об лавку, — возмутился Ерохин. — Завтрева пойду к военкому. У меня терпение лопнуло, да и деньги на исходе. Шутишь — третью неделю провожаем! У него уже волосы отросли.

— Ничего, выдюжишь. У тебя холка крепкая, — утешил Веня.

— Да эт ничего, не жалуюсь, — самодовольно усмехнулся Ерохин. — Пивко сосать надо, пивко. Знаешь анекдот?

— Знаю, знаю, — отозвался Веня, соображая, что ему дальше делать.

Хоть он не стеснен был административными нормами, но жизнь свою старался подстроить под общий людской порядок. На «Пикше» он работал две недели без выходных, еда на сегодня есть — по всему выходило, что у него нынче отгул.

— …А баба моя не слышала, — продолжал Ерохин. — Я ей сказал, так она сует мне бидончик — ага, говорит, сбегай, поправиться надо. Никакого чувства юмора. Пришлось бежать.

— Ну и ладно. Не помешало ведь?

— В самый раз. Она отгул на сегодня взяла. Пивка попили и опять в дорогу. Одну ездочку сделали. Она говорит: Вене твоему цены нет. Ему не то что пирогов — ему памятник при жизни поставить надо!

Веня задумался, прикидывая, как ему выходным своим распорядиться.

— Ты как сюда шел? — спросил он.

— Как обычно, молча. Но, веришь, нет, настроение такое — песню петь хотелось.

— Молодец, — похвалил Веня. — А через какую проходную?

— Через восьмую, конечно. Мне ближе всего. А ты что, никак в город собрался?

— Ну и кто там стоит? — не отвечая, поинтересовался Веня.

— А я знаю? Две бабы какие-то и старшина. Тебе зачем?

— Так, для справки, — отмахнулся Веня.

— Ты чего, Вень? Обиделся на меня? Я ведь, как договорились, может, чуток припозднился… — стал оправдываться Ерохин.

— Все нормально, Гена, не бери в голову, — успокоил его Веня. — Дело тут у меня.