Не знаю, успел ли капитан распорядиться, как со мной быть, но Василь Василич особого расположения мне не выказывал. И Димыч, и старший мне говорили, что он интересовался моими производственными успехами и, как им показалось, ответами не был удовлетворен. Он посоветовал быть внимательней ко мне и намекнул, что я не так прост, как кажусь, и у него уже из-за меня неприятности были. Димыч со старшим ему не поверили, но слух разнесся. Наверное, из-за этого обстановка в салоне создалась неуютная. Стоит мне войти, как разговоры примолкают, парни косятся, отсесть норовят.
Я человек необидчивый, но не люблю праздного шевеления. Я им сказал:
— Дорогие пахари моря! Чтобы вам не дергаться с мисками и не расплескивать ценные калории, кратко информирую: всегда буду сидеть на этом самом месте. Кому не нравится соседство, прошу устраиваться подальше.
— Ты не командуй, — насупился боцман. — Я хозяин салона. И столы тут маркированные, правый борт — машина, левый — палуба. Твое счастье, что сел, где надо, а то бы я тебя пересадил.
Я, признаться, такого деления не замечал, а когда узнал, мне это не понравилось.
— Это ты так придумал? — спрашиваю.
— Такой порядок на флоте испокон веку. И не тебе, ешкин кот, его менять. Ты тут вообще по ошибке.
— «Ошибки можно совершать, но незначительные, и сразу же их исправлять», — сказал я запомнившуюся фразу.
Боцман был озадачен:
— Ну и чего?
— Того, исправлять надо. Зачем нам искусственно обособляться, когда мы можем естественно сблизиться, — предложил я мировую. — Надо поддерживать начинания других флотов — на СРТ такого порядка нет.
— Ты нас со своим тюлькиным флотом не равняй. Как было, так и будет, — сказал он определенно.
— Добро, вижу, ты еще не созрел. Подумаешь — согласишься. Обособление — свойство мелкобуржуазной натуры, собственнический инстинкт, который надо давить в зародыше. А тут его пестуют.
— Я знаю, кого надо давить, — усмехнулся боцман и, довольный, оглядел ребят.
Парни действительно чувствовали, что он хозяин, не перебивали, поддерживали молчаливым согласием. Даже Толя Охрименко на меня не смотрел.
— Нет, братья, так нельзя, — сказал я. — Мы плывем по морю, и куда мы так приплывем — одному богу известно.
— Ага, и тебе, ты один у нас умный, все знаешь, — с ухмылкой произнес Гоша Гаврилов и стал в зубах ковырять — как-то это не к лицу Парижанину.
— Один — не один, зачем считаться, Гоша? Ты посмотри: такой большой, такой красивый белый пароход плывет по морю. И на нем шестьдесят человек, сплоченные посулами и местным порядком. Но до чего же счастливые на нем люди! Они даже думать не хотят, что судно идет без капитана. Управляет им бывший строитель, а знаменитый капитан, которому вверили они свои души, третий день мажет по-черному и горланит под гитару срамные песни. Кто бы усомнился, можно ему жизни-то доверять?
— Ах ты пес троекуровский!
— Докажи!
— Привлечь его за клевету!
— Оставили как человека, а он оскорбляет!
— Наглая рожа, по сопатке его! — Ожил салон, разогрелся.
Вообще-то их сплоченность мне чем-то даже нравилась.
— А ты видел, кнут? — кипел боцман.
Нет, я не видел. И никто этого видеть не мог, потому что в тамбуре у каюты капитана безвылазно находится красавец Шантурия и никого, кроме Ляльки, к нему не пускает. Друзья его на палубе, врачуют железо, а он сидит на комингсе, покуривает. «Что тут делаешь, Шантурия?» — спросил я, когда его увидел. «Служу. Не стой. Проходи», — с достоинством ответил он.
— Вот, сплетни разносит, — торжествующе произнес боцман. — Обсудить его на судкоме и влупить выговор, чтоб неповадно было. Николай, Заботин, ты что молчишь?
— Ну уж сразу… Ты остынь, не гони. Мало ли что по запарке вырвется. Случайно сказал человек. Он и не подтверждает. — Коля обратился ко мне вежливо и проникновенно: — Миша сказал не подумавши, да? В пылу спора, так сказать…
— Давай еще, Коля. Скажи еще что-нибудь? — попросил я.
— Ну, Миша, ну что мы, дети? Ну кончай ты! Чего в бутылку лезешь? Видишь же, обстановка… — уговаривал он.
Лялька сновала от столиков к буфету и вроде бы внимания не обращала на салонный разговор, а тут, когда базар начался, большую тарелку со вторым передо мной водрузила:
— Ешь, Михаил, и никого не слушай. Понятно? Дайте поесть человеку, замолкните, — скомандовала она, не хуже чем боцман.
Народ и правда утихомирился. Толя Охрименко даже голос подал в мою защиту:
— Чего, парни, он же новый: еще не обжился. Порядков наших не знает.
Но боцману это не понравилось:
— Если не обжился, да такой резвый, что же потом будет? Ладно, мы тут с Колей сами все решим.
— Ага, давай, решай, — подбодрила его Лялька. — Если свидетель нужен — пожалуйста. Подтверждаю, он правду сказал. Все? Кому добавки?
Никто добавки не захотел.
— На пару, значит, работаете, понятно, — запыхтел обозленный боцман и поднялся из-за стола.
— Да, да, на пару, иди себе, за нас не беспокойся, — со смешком сказала Лялька.
Боцман вышел. За ним потянулась его команда.
— Степану трудно, у него должность такая, — сказал Толя, стараясь поймать Лялькин взгляд. — Если боцман будет сознательным — пароход развалится.
Лялька, не взглянув на него, понесла в раздаточную посуду, и Толина фраза повисла в воздухе. Он сам, наверное, не очень понимал, что хотел сказать. У него так бывает.
Я ждал, чтобы с ним вместе выйти, был у меня к нему вопрос. Но Лялька вернулась, и Толя опять воодушевился:
— Мы везем на корпусе тонны старой краски. Вникните! Какой огромаднейший слой! — призывал Толя. — Мы как в броню одеты — если не счищать, мы бы давно потонули. А кто нас освобождает? Боцман и его команда. Это санитары, можно сказать…
Я понял, Толя не то чтобы боцмана выгораживает, он импровизирует на вольную тему, стараясь привлечь к себе внимание.
— Санитары леса — вороны, — сказала Лялька.
— И не только это, — обрадовался ее вниманию Толя. — Если вдуматься — сотни судов бороздят просторы и на каждом десятки тонн шелудивой краски. Она бы накапливалась годами. Краска снаружи, краска внутри, емкости заняты, рыбу везти не в чем. В итоге — продовольственная программа трещит по швам, дети недополучают ценный фосфор, мозги истощаются без подкормки. — Толя уже не в силах был уняться. — И потому боцман не одинок. Лучшие наши специалисты создали свою облегченную краску, которая состоит из воздушной взвеси и эфирных масел, проникающих в самые поры металла и не требующих повторной обработки…
Парни один за другим покидали салон, не прельщаясь Толиным красноречием. Лялька устало опустилась за крайний столик. А Толя вдохновенно продолжал:
— Судостроительные верфи всего мира закупили у нас патент за валютные рубли и используют ее в своих корыстных целях, а мы еще не можем добиться массового производства и покрываем свои социалистические борта хрен знает чем. У нас же не краска, а глина, которая сходит от первого шторма, — неожиданно заключил он и, довольный собой, ждал поощрения от Ляльки.
— Тебя бы кто покрыл, балабол, — вздохнув, сказала она. — Давай, уматывай. Вон еще посуды сколько.
— Что, не веришь, Лялек? — занервничал Толя. — Я тебе журнал принесу. Когда зайти?
— Надоело все. Отстань, — нехотя поднялась Лялька.
Толя набрал со столов пирамиду тарелок и понес.
— Миша, ты будь вечером в каюте. Поговорить надо, — быстро сказала Лялька и пошла в буфетную. Оттуда слышался Толин громкий, убеждающий голос и ее вялые ответы.
Наконец он появился, сытый, довольный, словно там, в буфетной, только что от стола отвалил.
— Порядок, — выдохнул он.
— Слушай, Толя, — задал я свой вопрос, — правда, что меня не за того принимают?
— А, ты вон про что? — сказал он благодушно. — Был такой звон, вначале.
— Что же ты молчал? — разозлился я.
— А чего говорить-то. Сам во всем виноват. Сам же дал повод. Зачем суетился на отходе? Унитазы снимал, людей нервировал?
