А дальше сказать: потому и есть боярин, князь, город, власть, купцы, монастыри, соборы, рати, царства, налоги, дани – ибо есть дом, срубленный руками смерда. Есть пристанище жизни. Есть якорь и корень, пущенный в землю, и из корня этого растет (а без него не растет и не стоит) все: от даней и кормов до гордых собраний книг, красно украшенных проповедей, красоты и добра и до государственной власти. И самое слово Родина, за которое идут на смерть, начинается здесь, в избе. И дань берут с дома, «с дыма» – с дома, в котором топится печь. Все из этого корня, от дома. Своего. Отцова. Прадеднего. Сработанного своими руками. На своей земле. В своей (и только тогда и своей!) стране, волости, княжестве, государстве.

Федор, приехав домой, увидел, что все было поздно и не вовремя. Лес вывезен, но навален без толку. Да и не диво: без хозяйского глаза и друг путем не сделает. К тому же, как на грех, все ближники были в нетях. Дядя Прохор сильно порезался горбушей и лежал, сыновья были в разгоне, дед Никанор «устарел», как он сам сказал, а сын его – плотник, каких мало, подрядился на княжую работу в Переяславль. Так что, хоть осень и стояла сухая на диво, надо бы было отложить на год. Но Федору как шлея под хвост попала:

– Мне к зимы нать уезжать, а там поход придет али еще что, тут все погниет той поры!

– Дак рубить, как у всех, и не дури! – кричал Грикша. – Княжой терем ему нать!

Дед Никанор скреб в затылке:

– Вот бы тебе, Федюха, покойный Гавря Сухой, царство ему небесное, помог! Жаль, не застал ты его. А помнишь, може? Хромал еще? Тот бы тебе и срубил, лучше не нать, а отделывал! Мастер добрый. Пьяница! Ну уж отделает – любота! На Клещине знашь Павшины хоромы? Его работа!

У Фени при слове «терем» глаза – как свечки. Сын посапывал. Федор походя совал ему палец. Ухватывал уже крепко. Что там ни говорил брат, Федор уперся:

– Терем и поставлю!

Приходилось искать стариков. Через людей указали мастера: Петра с Мелетова.

– А, Пеша! – толковали у Никанора. – Пеша-то, ну, он может…

При имени Пеши улыбались, качали головами.

– Почто Пешей зовут? – спрашивал Федор.

– А не заслужил он, Петром-то, Ивановым чтоб! – отвечала Никанориха.

– Был когды-то в силе, почище Прохора, а на руку оказался не чист. Пеша, он Пеша и есть! Гляди только, пить ему не давай, Пеше-то!

У Прохора говорили то же самое.

Наконец Пеша явился. Осмотрел лес, похвалил. Сидели в избе. У него было твердое, в мелких морщинках лицо, руки крепкие – еще в силе мужик. Пеша хлебал уху, сказывал. Сказывать он умел интересно. Как был с покойным Олфером Жеребцом, как не сошелся с Гаврилой Олексичем. Федор припомнил, что во время костромского взятия как-то упоминалось Пешино имя и позже опять, когда наезжал Олфер.

– Было, как же! – охотно отозвался Пеша. – Позвал он меня! Да я решил: и без Олфера проживу! Не надо мне! – Он засмеялся мелким неприятным смешком, зубы поблескивали. Чего-то Пеша не договаривал, темнил, и Федор, слушая его, все думал: в чем и как Пеша его обманет? А что обманет, подведет в чем, было ясно сразу. Но куда денешься? Ударили по рукам. Пеша ушел собирать дружину и пропадал вместо двух дней целых три. Федор с Грикшей пока раздергивали конем бревна: Серый, пополошившись, дернул вбок, вдоль огорожи. Дикая боль в зажатой меж бревен ноге заставила Федора взреветь. Конь спас, стал как вкопанный. Грикша замер столбом, а Феня стремглав вылетела из избы и с неженской силой приздынула бревно. Хромая, сцепив зубы, Федор довозил-таки до конца.

Наконец явился Пеша с дружиной, привел двух стариков: мелетовского «новогородча» и мерянского древоделю, по прозвищу Шадра. Этот был худой, неопрятный, жадный на еду старик, когда-то, видимо, мастер изрядный, да уже вышел из сил и из летов. Явились и два молодых мужика: узкоглазый, высокий, на диво сильный плотник с Купани, Ватута, и низковатый, широкий в плечах, молчаливый Сашко. Степку, младшего Прохорчонка, Федор пригласил сам. На такой дом, что задумал Федор, было только-только, да и старики, кроме самого Пеши, внушали опасение.

Пеша долго придирался (клетку под один угол Федор сам срубил заново), долго выбирал бревна для нижних венцов, прикидывал, мерил – не накривить бы углы. Дом рубился со связью: изба и клеть с повалушей в одно, на подклете и с верхними галереями. Федор, и верно, затеял себе боярские хоромы. Насмотрелся в Новгороде и иных городах.

Наконец уложили первый венец, и сразу означились размах и мощь постройки. Федор, предупрежденный о Пешиной слабости, угостил пивом скупо. Пообещал: довершим, залью по глаза, а сейчас долго гулять нельзя, некогда. Пеша прихмурился, но перечить не стал. Он только на другой день слишком долго выбирал дерева и придирался к каждому стволу. Ну, хоть начали!

Мать и ворчала, а как уложили первый венец, поджав губы, долго оглядывала, тут только взяла в толк:

– Да ты, Федя, боярской двор затеваешь!

Грикша, уже не ругаясь, озабоченно гадал, сколько он сможет помочь, – монастырские дела не ждали, – и все предупреждал:

– Ты гляди за этим Пешей своим, сблодит, опосле не поправишь!

Феня, разрываясь меж стряпней и дитем, успевала еще и помогать в деле. Федор с утра, чуть свет, хромая, уже ворочал бревна. Мужики подымались, брались за ваги и топоры. Жрали, тесно сидя вокруг большой деревянной посудины, дымящееся мясное варево да черную гречневую кашу. Федор – со всеми, чувствуя потные плечи мужиков. Феня сперва хотела кормить его отдельно: хозяин! Отмахнулся. Сам плотничал наравне с прочими. В дымной, заплеванной и загаженной избе, было порой не продохнуть, в углу жалобно мычало и блеяло, висел гомон, стариковский кислый дух и запах мужицкого пота шибал в нос, но дом подымался. Клали третий венец.

По вечерам Пеша занимал рассказами. Спорили. Старики вспоминали Александра, Неврюеву рать. Однажды вынырнуло, – верно, давненько думали про это, – прав ли был покойный князь Лександр, что пошел против Андрея? Спорили, метя в нынешнего великого князя Дмитрия. Старики толковали о покойном Андрее Ярославиче. Ватута, развалясь, срыгивал, поддразнивал Пешу:

– А чего! То бы татары нас забрали, одну бы дань и давали, татарам! А так две дани с рыла: и им и своим князьям!

Федор с удивлением слушал Ватуту, ему как-то не приходило такое в голову. Он осторожно возразил:

– Отатарились бы все… Своя земля все же…

– А чего! Церквы бы так и остались! А нас много. Вон в Орде, уже по-мунгальски не гуторют, всё на половецкой лад, хошь и зовутся татары! Дак и тут бы по-русски выучились. Бабы наши их живо бы переучили!

Пеша лез в спор, но Ватута тут же перебивал его:

– Брось, Пеша! Ты с Олфером тута почудил, знаем! Дак все одно кому грабить: тебе али татарскому мурзе какому!

– Я своим трудом живу! – ярился, густо краснея, Пеша.

– Прогнали Андрея Лексаныча, дак и своим! – не уступал Ватута. – А сидел бы Олфер по-прежнему, и ты бы при ем дани собирал! Ты-ка, хозяин, как думашь?

Федор пожал плечами:

– Под татарским царем я бы не хотел жить! – сказал он.

Ватута помедлил:

– Ну, там оно… глядишь… татар-то бы мы как ни то и выгнали.

– Ну и опять князь надобен! Безо власти вон и дома не скласти!

От работы гудели плечи и спина, пальцы плохо гнулись, но дом рос, и ночью, выходя по нужде, Федор останавливался и смотрел. Луна плыла, и белые облака холодною снежной завесой покрывали небо. Стена в девять венцов уже поднялась выше роста, слепая, безоконная, и отчужденно, как крепость, перегораживала двор.

Теперь уже бревна здымали по слегам, веревками, и требовались подмости мастерам. Скоро Федор понял нехитрую Пешину уловку. Он, рядясь с мужиками, их обманул, положив себе и двум старикам больше, чем Ватуте с Сашком, а работу сваливал на них. Ватута, Сашок и Степка Прохорчонок в конце концов возмутились. Масла в огонь плеснула Феня:

– Рядились со свету до свету, зачем было и говорить! А свету еще вона сколь, уже и топоры долой!