Когда-то он сам не пожелал приглашать братьев на свою, ту, первую, свадьбу. Сейчас с глухою болью узнал об отказе Данилы приехать к нему. Андрей сам не понимал всю жизнь, как ему, его злой душе, недоставало дружбы, и ласки, и семьи, и братней любви…

Лишь на час, лишь на миг поднялось в нем все это, поднялось и ушло вновь. И уже воротились гордость и жажда: жажда получить чужую, неистраченную юность, жажда юного тела, юных и трепетных губ, жажда почуять вновь и опять, в судорогах любви, невозвратные прежние годы, жажда жестокого насыщения…

Андрей недаром выстроил вновь свой княжеский терем. Не хотел, чтобы старые стены напоминали о том, о чем он ныне хотел забыть: годах бессилия, о зависти и, паче всего прочего, о мертвой Феодоре. Он будет великим князем Золотой Руси! Он мертвому Дмитрию докажет – и пусть тот повернется в гробу! И пусть увидят его души Семена с Олфером теперь, достигшего власти, в славе, в золотых ризах, с юной женой!

…И все-таки он не удержался. Вспомнил Феодору, ее последний, предсмертный взгляд и упрек – когда гулял весь терем, когда на Городце, по улицам, были расставлены бочки с пивом для любого смерда, когда бояре славили князя и гремел хор, когда в укромном покое он наконец поднял на руки снявшую уже с него сапоги молодую жену, чтобы швырнуть на постель… Он вспомнил все: старого Жеребца, что бил утром горшки о стену изложницы, и их ту, далекую, нелепую, первую ночь, и, скрипнув зубами, уронив Василису на постель, чуть не ушел, чуть не выбежал вон из покоя, и опомнился только, когда Васса тревожно спросила: что с ним? К счастью, свеча была потушена, и девушка не видала Андреева лица…

Свадьбу в Твери справляли всем городом. С приданым за молодою женой Михаил возвращал и те села, что были отобраны у него во время похода под Кашин Дмитрием Борисовичем.

Молодая понравилась тверичам: «Высоконька и красовита, князю нашему под стать!» – толковали на посаде, возвращаясь с княжого двора, где поили и кормили горожан. От собора до терема после венца молодых вели по расстеленным алым сукнам, и горожане теснились по сторонам, заглядывая в алеющее, с потемневшими, влажно-блестящими глазами, лицо молодой. Строгая свекровь, встретив их в тереме, обняла и расцеловала Анну ото всей души. После ужаса прошлой зимы и томительного ожидания сына Ксения Юрьевна теперь больше всего хотела дождаться и увидеть внуков. И о том же были величальные песни разряженных женок-песельниц:

И Анна поводила головой в жемчугах, в золотом свадебном венце, взглядывала на матово-бледное, стремительное лицо мужа, его гордый, надменный рот и эти, вразлет, темно-огненные очи, и каждый раз томительно-сладко падало сердце. Не во сне, не в сказке ли узреть такого жениха!

И еще тот был почет, что московский князь, Данил Лексаныч, брат великого князя Андрея, мужа сестры, прискакал к ним на свадьбу. И сидел за столом, пил, шутил и смеялся, дары дарил и ее поздравлял, а к Василисе не поехал, вот! Ей не думалось пока, какие там дела-нелюбия у братьев Александровичей, слишком это было сложно и далеко, да и не до того было тут, когда чужой терем, и пир, и первая брачная ночь…

Они стоят у аналоя в княжеской крестовой палате, и Михаил медленно открывает тяжелый переплет дорогого «Амартола», самолично заказанного и переписанного для них недавно в Киеве, с блещущими золотом и многоцветью изображениями. На первом, заглавном листе, по сторонам, написаны в рост князь и княгиня, это заказчики книги, он сам и вдовствующая великая княгиня, Ксения. «Я и матушка!» – значительно поясняет Михаил, и Анна вглядывается в лики предстоящих, читает подписи, взглядывает, алея, на Михаила и снова смотрит на блещущий киноварью и золотом лист. А он стоит, приобняв Анну и, тоже любуясь, смотрит на развернутую рукопись всемирной истории, которую ему, Михаилу, предстоит продолжить, вписав туда и свои грядущие деяния… И вписать не пером, то сделают другие, а мечом и мудростью, как писали великие киевские князья, о которых сейчас правнуки слагают легенды. И Анна ощущает ласковое тепло от сильного стройного тела молодого мужа, мягкую тяжесть его руки на своем плече, и ей сейчас и сладко и хорошо с ним.

Кроме этих двух звонких и громких событий, браков великих князей тверского и городецкого, этою же зимой произошло и еще одно событие, внешне невидное, но, быть может, более значительное для грядущих судеб страны. У Федора Бяконта и Марии, его жены, черниговских великих бояр, перебравшихся на Москву, к Данилу, родился первенец, сын, названный в святом крещении Елевферием[6]. Данил придумал-таки, как оказать честь Бяконту, не обидев, однако, Протасия и других своих ближних бояр. Крестным отцом ребенка он сделал не себя, а младшего сына Ивана. Все умилялись потом, и особенно боярыни, как серьезно семилетний княжич отнесся к своим обязанностям: как он внимательно следил за службою, как стоял, не шевелясь, как держал на руках ребенка и шептал ему что-то, успокаивая попискивавшего малыша. И после крещения, когда взревевший от нежданного купанья Елевферий начал было сучить ножками, вырываясь, княжич Иван строго приказал ему замолчать, и тот умолк, тараща круглые глаза. Иван один хранил серьезность, когда улыбающийся священник мазал младенца миром, приговаривая: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа!» – и улыбались, умиляясь, посадские бабы, и боярыни, и сама княгиня Овдотья. И даже после, когда завернутый ловкими руками бабок Елевферий окончательно утих, Иван не отдал младенца крестной матери, а пожелал сам держать его на руках, и все заглядывал в лицо малышу, и старался строго хмурить свои светлые детские брови. А после, дома, он долго ходил задумчивый, даже не возился с братьями, а укладываясь спать, когда Данил зашел поцеловать сыновей на сон грядущий, спросил:

– Батя! А я теперь крестный отец, да?

– Да, сынок! Это теперь твой крестник!

– И я буду с ним играть?

– Подрастет, будешь!

– И я буду о нем заботиться?

– Да уж, крестник твой!

– Долго-долго?

– Долго, всю жисть!

– Всю жисть… – повторил Иван задумчиво и вздохнул, поворачиваясь на бок.

– Я его никогда обижать не буду!

Данил с улыбкою поерошил волосы сына. Волосы были еще мягкие, детские, светлые – как лен.

– Всю жизнь! – повторил он задумчиво, пробираясь по переходу в свой покой. – Эко! Вся жизнь ой-ей-ей как велика!

Весной в Суздальскую землю прибыл из Киева митрополит Максим, во Владимире рукоположил нового епископа Владимиру и Суздалю – Симеона. А летом великий князь Андрей, благословясь у митрополита, отбыл с молодою княгиней в Орду.

В Орду собирался и Иван Дмитрич Переяславский, утверждать у хана Тохты отцов удел. Иван медлил. Надо было собрать серебро и подарки, разведать, что и как. Тохта очень мог припомнить ему союз отца с Ногаем. Меж тем разоренная земля подымалась медленно, и он решил не ехать теперь, дождаться осени и нового урожая, а пока продолжал отстраивать город, принимал купцов, давая им льготы, приглашал на опустевшие земли беглых владимирских и рязанских смердов, освобождая переселенцев от даней на несколько лет. Дважды у него побывал Данила, которого с годами все больше тянуло к родной стороне. Озеро и Клещин-городок аж снились порой! Привозил детей, ездил верхом с мальчиками, показывая и объясняя, где что, и притихшие сорванцы удивленно оглядывали незнакомые поля, овраги и склоны, которые были, оказывается, родиной их отца…