Жанр à clef однажды привлек внимание Кузмина-критика. В «Заметках о русской беллетристике. 16» (1912) он высказался о романе Осипа Дымова «Томление Духа» (опубл. 1912) в том смысле, что изображенные там Федор Сологуб, Дмитрий Мережковский и Максим Горький (на которых Кузмин намекает, не называя[975]) могут оставаться неузнанными, ибо произведение безнадежно плохо:
«В этом романе иные критики желают видеть „роман с ключом“ и указывают на того и того петербургского знакомого, но мы, признаться, этих портретов не разгадывали, и от этого интерес к роману для нас не увеличился. Отыскивать же отдаленное сходство между своими друзьями и печальными дымовскими фантошами
(фантомами? — Л. П.)
, иногда довольно предосудительными, — занятие не то чтобы очень дружеское» (X: 157).
Заметим, что сам Кузмин, когда писал в жанре à clef, выводил в нем как тех, с кем состоял в дружеских и даже любовных отношениях, так и тех, с кем полемизировал.
В беллетризации современников Кузмин упражнялся и в салонных беседах. Ольга Гильдебрандт-Арбенина донесла до нас следующие портреты, созданные, скорее всего, в соавторстве:
«Вяч. Иванов — батюшка; …
Анна Ахматова — бедная родственница;
Н. Гумилев и С. Городецкий — 2 дворника: Г. — старший дворник-паспортист, с блямбой, С. Городецкий — младший дворник с метлой;…
Анна Радлова — игуменья с прошлым;…
Ю. Юркун — конюх;…
Г. Иванов — модистка с картонкой, которая переносит сплетни из дома в дом»[976].
Эти и другие художественные дефиниции соотносят с реальными лицами готовый типаж, часто взятый из литературы.
Вслед за Кузминым портретированием современников занялся тот, кто был им назван сплетницей-модисткой. Безусловно, у Георгия Иванова перед глазами были и другие образцы письма à clef, ибо Серебряный век был богат на них, однако эта статья сосредоточится лишь на «последствиях» «Портрета с последствиями».
2. «Петербургские зимы» Г. Иванова: Ахматова через призму Кузмина
Влияние Кузмина на Г. Иванова доэмигрантского периода обычно рассматривается как приведшее последнего к созданию собственной манеры письма. При этом каналом преемственности называется не только «из поэзии в поэзию»[977], но и «из прозы одного — в поэзию другого»[978], а выход Г. Иванова из-под влияния датируется 1916 годом[979]. Если общее положение, о влиянии Кузмина, представляется бесспорным, то два частных нуждаются в уточнении. Их способен внести интертекстуальный анализ «Акробатов» (1917, опубл. 1917) Г. Иванова. Этот рассказ демонстрирует, во-первых, наличие еще одного канала преемственности, «из прозы в прозу», а конец влияния продлевает по крайней мере до 1917 года. «Акробаты» представляют интерес еще и тем, что перекликаются с «Портретом с последствиями», ибо в них также фигурирует Фанни. «Портрет с последствиями» Г. Иванов должен был знать, ибо пристально следил за творчеством своего учителя и старшего товарища, а кроме того, был постоянным автором журнала «Лукоморье» — места первой публикации рассказа.
Историей двух юношей, не достигших призывного возраста, в тайне ото всех пробирающихся на фронт, но задержанных по дороге, «Акробаты» восходят к «военному рассказу» Кузмина «Пять путешественников» (опубл. 1915).
Двое самых энтузиастичных гимназистов доезжают до действующей армии, воюют, и портрет одного из них даже попадает на страницы «Петроградской газеты», а трое их менее решительных товарищей, напротив, попадаются жандармам, и те препровождают их в Петроград к родителям[980].
В эту канву Г. Иванов, по стопам автора «Портрета с последствиями», встраивает цирковой диалог Гумилева и Ахматовой[981]. В «Акробатах» две строки из ахматовского «Меня покинул в новолунье…» — «Как мой китайский зонтик красен, / Натерты мелом башмачки!» — процитированы в эпиграфе. Непосредственно же в повествовании действует акробатка Фанни.
Кузминский слой не ограничивается Фанни и красным зонтиком, ибо в «Акробатах» история юношей соединена с историей старожила провинциального городка, приобретая узнаваемо-кузминские гомосексуальные повороты.
Александр Матвеевич Лукьянов, житель Бобровки, на цирковом представлении очарован акробаткой Фанни и ищет с ней встречи. Ему объясняют, что Фанни — замужем, но что за 25 рублей он может навестить ее в отсутствие ее мужа, тоже акробата, Джона О’Гратэна, при условии целомудренного поведения. Во время свидания, за дополнительные 25 рублей, Фанни разрешает Лукьянову поцеловать ручку. Когда Лукьянов становится перед ней на колени, в комнату врываются милиционеры, разыскивающие «учеников Киевского реального училища Ивана Павлова и Алексея Сокольницкого, бежавших на театр военных действий» (II: 198)[982]. Ими и оказываются Фанни и О’Гратэн. История получает огласку в «Справедливых Известиях», и Лукьянов, ставший посмешищем Бобровки, спешит ее покинуть.
Гевдерное qui pro quo настолько нехарактерно для Г. Иванова, что он, устами рассказчика, открещивается от порочной интерпретации событий, настаивая на невинности героев и анекдотичности всего происходящего. Сказанное не отменяет того, что Г. Иванов позаимствовал мотивы переодевания мужчины в женское платье и любви одного мужчины к другому, переодетому женщиной, из «Опасной предосторожности» (1906, опубл. 1907) Кузмина — скандальной комедии с пением в одном действии. О том, что Г. Иванов «Опасную предосторожность» знал, позволяет судить сцена из второй, незаконченной, части его романа «Третий Рим» (опубл. 1931), где карикатурно изображенный, но неназванный Кузмин[983] исполняет песенку из нее, как раз о сходстве природы юноши и молодой дамы:
Между женщиной и молодым мужчиной
Разница совсем не так уж велика.
Как между холмом и низкою равниной
Или как от уха разнится рука:
Все только мелочи,
Все только мелочи; и т. д.
[984] Ср. у Г. Иванова:
«[З]а роялем известный поэт, подыгрывая сам себе, пел:
Меж женщиной и молодым мужчиной
Я разницы большой не нахожу —
Все только мелочи, все только мелочи…
картавя, пришепетывая и взглядывая после каждой фразы с какой-то наставительной нежностью в голубые, немного чухонские, глаза матроса» (II: 116).
В «Опасной предосторожности» гендерные повороты сюжета, скопированные в «Акробатах», таковы.
Под давлением отца принц Флоридаль выдает себя за женщину, переодетую мужчиной, по имени Дорита. Придворный Гаэтано умоляет принца разыгрывать комедию с переодеванием еще три дня, успокаивая его только что процитированной песенкой. Эта интрига призвана защитить принца Ренэ от притязаний его возлюбленный Клоринды. Тем временем Ренэ начинает испытывать сильное чувство к мнимой Дорите, что приводит к объяснению принцев. Тут интрига с переодеванием в женщину раскрывается, однако Ренэ соглашается любить во Флоридале мужчину. Чтобы закрепить союз с Ренэ, Флоридаль собирается его поцеловать.
