7 Париж,
27 августа <1905>,
Воскресенье.
Дорогая моя, любимая, целую Вас за письмо. Пишу сегодня немного, т. к. много работать мне придется ночью. Скажите Алеше, что я по дороге в Берлин заеду в Цюрих, чтобы видеть его, и что на днях я напишу ему лично, а пока я прошу его носить тот камень, который привез ему М<аксимилиан> А<лександрович>[70]. Три раза, в четверг, в пятницу и в субботу ночью (от 1 часу до 2<-х>), я приходила к Алеше. Я это говорила М<аксимилиану> А<лександровичу> подробно. Я подходила к нему, наклонялась над его постелью и целовала его в лоб, а потом рукой три раза проводила по лицу его, ограждая его от боли и тоски. Сегодня приехал к Вам М<аксимилиан> А<лександрович>, он знает, что нужно сделать для Алеши, т<ак> что сегодня ночью я не пойду к нему. Но я теперь знаю, что я могу помочь ему, и радостно сделаю это. Усталости я от этого не испытываю совсем — в начале и в конце только небольшое головокружение, как от высокого взмаха на качелях — подъем и спуск… «Недалека воздушная дорога…»[71] До свидания, дорогая моя. Я еще напишу Вам. У меня странное убеждение и уверенность явились теперь — я знаю, что Вы напишете одну картину, удивительную, из Египетской Жизни — один из эпизодов «Книги Мертвых»[72]. Это я Вам расскажу потом. М<аксимилиану> А<лександровичу> мой привет. Нет, мне не нужно совсем теперь, ничего совсем! И никого из людей не нужно. Я окружена сейчас кольцом огня, из которого я не выйду больше. Я с глубокой нежностью и благодарностью думаю о нем и люблю его навеки, и я считаю его одним из прекрасных, необычайных людей земли. Но он далек от меня. — Целую Вас и его, и Алешу. Будьте счастливы и радостны все. Алеше я напишу отдельно. А. Минцлова Т<атьяна> А<лексеевна> теперь, вероятно, в Калькутте. Пишите ей теперь: Colombo, India, Ceylon, poste restante[73]. Последнее письмо ее было из Порт-Саида, очень бодрое и светлое. Да, чуть не позабыла главное: пожалуйста, пришлите мне поскорее карточку Алеши (я ее Вам потом могу вернуть). Мне это поможет думать о нем. Если можно, то лучше ту карточку, где он снимался в тяжелом настроении. Символ и аспект у Вяч. Иванова Omnia enim agunt sub tali aspectu et aliter agere non possunt[74]. Вячеслав Иванов, главный теоретик русского символизма, пришел к центральным понятиям своих теорий, таким как символ и миф, путем долгих и сложных исследований в разных областях истории культуры, философии и религии. Человек огромной эрудиции и недюжинной работоспособности, Иванов был восприимчив ко многим, порой трудно согласуемым между собой влияниям, как, например, платонизм и Ницше, античное почитание Диониса и современное православие. После 1907 года именно символ (а иногда и миф) чаще всего служил связующей нитью в его теоретических трудах. К сожалению, становление мысли Иванова на ее ранних стадиях, до периода собственно символизма, остается мало изученной темой[76]. Цель настоящей заметки — проследить историю одного из важных, хотя и недолговечных понятий в раннем творчестве Иванова, а именно — понятие «аспект». Место понятия «аспект» в мысли Вячеслава Иванова раскрывается при прочтении сонета «Аспекты» (1903). Аспекты Вл. Н. Ивановскому Не Ding-an-sich и не Явленье, вы, О царство третье, легкие Аспекты, Вы, лилии моей невинной секты, Не догматы учительной Совы, Но лишь зениц воззревших интеллекты, Вы, духи глаз (сказал бы Дант), — увы, Не теоремы темной головы, Blague или блажь, аффекты иль дефекты Мышления, и «примысл» или миф, О спектры душ! — все ж, сверстник мой старинный, Вас не отверг познанья критик чинный В те дни, когда плясал в Париже Скиф И прорицал, мятежным Вакхом болен, Что нет межей, что хаос прав и волен [77]. Пятое стихотворение в цикле «Товарищам» из раздела «Сонеты» в сборнике «Прозрачность», «Аспекты» носят посвящение Владимиру Николаевичу Ивановскому (1867–1931), товарищу Иванова по Школе общественных наук в Париже, где в 1902–1903 годах Иванов читал курс лекций «Эллинская религия страдающего бога», а Ивановский — курсы «Введение в философию» и «Из истории философской мысли в XVIII веке»[78]. Ивановский настаивал на необходимости исторического подхода к философским проблемам, даже к проблемам познания и психологии, к которым чаще применяют метод эмпирический и аналитический. В 1904 году Ивановский выступал на Втором Международном конгрессе философии в Женеве, о котором Иванов написал краткую, но содержательную рецензию[79]. Рассказывая об открывающей Конгресс дискуссии «о значении истории философии», Иванов отмечал, что «г. Ивановский настаивал при этом на динамическом и социологическом ее моменте»[80]. Иванов не мог не относиться скептически к философским трудам Ивановского; ведь в 1905 году он предостерегал о социологии и психологии как о «двух чудовищных желудках, назначенных отправлять функцию пищеварения в коллективном организме нашей теоретической и демократической культуры» (Т. 1. С. 838). Тем не менее Иванова и Ивановского объединяли интерес к истории философии и искренняя дружеская приязнь. Еще два стихотворения в сборнике «Прозрачность» носят посвящения Владимиру Ивановскому: «Обновление» и «La faillite de la science»[81]. Это был момент вхождения Иванова в высшие интеллектуальные круги, когда он обрел тесный круг приятелей, включая С. А. Котляревского, C. Л. Полякова, Н. Е. Пояркова, Ал. Н. Чеботаревскую, А. С. Ященко и др., на которых его обаятельная личность оказала заметное влияние. В этом кругу Иванов весьма сознательно строил себе репутацию ученого-поэта, причем он акцентировал свое вольно-поэтическое видение истории. Как видно по письмам к жене Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, уже тогда Иванов начал сознавать свою миссию внедрения в русскую культуру, даже в ее философское измерение, нового стихийного начала[82]. Если Ивановский выступает в качестве «критика чинного», то Иванов себя называет «скифом», отсылая к своему более раннему стихотворению «Скиф пляшет», вошедшему в цикл «Парижские эпиграммы» (1891) и опубликованному в «Кормчих звездах» (1902). Под влиянием Иванова Ивановский вскоре начал упражняться в поэзии, впрочем, как показывают сохранившиеся образцы, без заметного успеха[83]. вернуться Минцлова просила Волошина передать Алексею Сабашникову некий «магический камень» (ср.: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества 1877–1916. СПб., 2002. С. 144). вернуться Первая строка стихотворения К. Бальмонта «Воздушная дорога. Памяти Владимира Сергеевича Соловьева» (1903). Вошло в сборник «Только любовь» (М., 1903). вернуться Сборник древнеегипетских религиозно-магических текстов (молитв, песнопений, заклинаний и т. п.), связанных с заупокойным культом; представляет собой примерно 160–190 не связанных между собою глав. Эти тексты, написанные на свитках папируса, клали мертвым в могилу, чтобы помочь им преодолеть опасности загробного мира. вернуться Коломбо. Индия. Цейлон. До востребования (франц.). вернуться Все действует под таким аспектом и иначе действовать не может (лат.). вернуться Olivi Petrus Iohannis. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. III. (Bibliotheca Franciscana Scholastica Medii Aevi. Tom VI). Firenze, 1926. P. 44. вернуться Из главных публикаций, освещающих становление Иванова как теоретика, см.: Иванов Вяч. <Интеллектуальный дневник. 1888–1889 гг.> / Подг. текста Н. В. Котрелева и И. Н. Фридмана. Прим. Н. В. Котрелева // Вячеслав Иванов. Архивные материалы и исследования. М. 1999. С. 10–61; Иванов Вяч. Ars Mystica / Предисл. и коммент. С. Титаренко. Подг. текста Е. Глуховой, С. Титаренко // Символ. 2008. № 53–54. С. 23–67. вернуться Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1971. Т. 1. С. 789–790. В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы. См. анализ этого сонета и связанных с ним текстов в кн.: Davidson P. The Poetic Imagination of Vyacheslav Ivanov: A Russian Symbolist’s Perception of Dante. Cambridge, 1989. P. 167–173. вернуться Выпускник Московского университета, Вл. Н. Ивановский был секретарем журнала «Вопросы философии и психологии» (1893–1896) и секретарем Московского Психологического общества (1893–1900). С 1900 по 1903 год Вл. Н. Ивановский находился в заграничной командировке от Министерства народного образования, с 1904 года он — приват-доцент Казанского университета (за эти сведения приношу благодарность О. А. Кузнецовой). Об Иванове и Ивановском см. еще: Кузнецова О. А. К истории посвящений в сборнике Вячеслава Иванова «Прозрачность» // Русская литература. 2006. № 3. С. 105–107; Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009. С. 64, 120. вернуться Zakles <Иванов Вяч. И>. II-й Международный философский конгресс // Весы. 1904. № 10. Иванов иронизировал, что на Конгрессе Ивановский был назван «оффициальным делегатом от стран славянской речи» (С. 59). вернуться Там же. С. 60. Текст выступления Ивановского см.: Congrès international de Philosophie. II-e session. Tenue à Genève du 4 au 8 Septembre 1904. Rapports et comptes rendus. Genève, 1905. P. 64–65 (об участии Ивановского в других мероприятиях на Конгрессе см.: Там же. Р. 17, 472, 964). Подчеркивая важность этого выступления для его философского проекта, Ивановский ссылается на него в предисловии к своей книге: Ивановский Вл. Н. Ассоциационизм психологический и гносеологический. Историко-критическое исследование. Часть 1. Казань, 1909. С. XII. В главке «Исторический генезис гносеологии» Ивановский кратко упоминает о некоторых схоластических философах и даже признает: «много сделали для психологии познания средневековые мистики», — однако не приводит понятие «аспект» и не называет его адептов (Там же. С. 81). вернуться Об этом, и в частности об Ивановском, в оценке Иванова, см: Кузнецова О. А. К истории посвящений в сборнике Вячеслава Иванова «Прозрачность». С. 105–107. вернуться Вяч. Иванов, Л. Зиновьева-Аннибал. Переписка: 1894–1903. Т. 1–2. М., 2009. вернуться Кузнецова О. А. К истории посвящений… С. 106–107. |
