Гроссман Л. П. Путь Достоевского // Творчество Достоевского. Сб. статей и материалов/ Под ред. Л. П. Гроссмана. Одесса: Всеукраинское изд-во, 1921. С. 83–108.
Не менее вероятно, что Миллиор почему-то (видимо, в связи с имевшими место обсуждениями в семинариях Вяч. Иванова по Достоевскому) обозначила таким образом одну из следующих книг:
Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. М.; Пг., 1922.
Гроссман Л. П. Путь Достоевского. Л., 1924.
Стоит также отметить, что в римской библиотеке Вяч. Иванова сохранилась следующая книга с дарственной надписью автора: Плеяда. Цикл сонетов Леонида Гроссмана. Издание второе. Костры — Москва, 1922 (текст инскрипта: «Глубокоуважаемому Вячеславу Иванову с великим смирением от автора 9.VI.924»; отсканированное воспроизведение книги доступно в электронной библиотеке «ImWerden» по адресу: http://imwerden.de/pdf/grossman_plejada_1922.pdf).
5. Корш. Всеобщая история литературы. — (11; V, 755).
В 1880 году вышел первый том начатой под его редакцией «Всеобщей истории литературы», оказавшийся единственным, вышедшим при жизни Корша:
Всеобщая история литературы. Сост. по источникам и новейшим исследованиям при участии рус. ученых и литераторов. СПб. 1880–1883. — Вып. 1–3. — (вып. 1 под ред. В. Ф. Корша, вып. 2–3 под ред. А. И. Кирпичникова; 2-е изд. не завершено: Вып. 1. — 1895. — 160 с.).
6. Познанский. Заговоры. — (21).
Познанский Н. Ф. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. — Пг.: Тип. А. В. Орлова, 1917. — XIV, 327 с.
7. Русские Пропилеи. Т. 6. — (33; VI, 1375 — т. 1, 2, 4).
Русские Пропилеи. Материалы по истории русской мысли и литературы / Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. — М.: М. и С. Сабашниковы, 1919. — Т. 6. — 252 с.
Опять от Пушкина
I. А было ли отмечено…? (Пушкин)
1.
Шипи, шампанское, в стекле,
Друзья, почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
(«Пирующие студенты»)
Возьмите прочь Сенеку
Он правила сложил
Не в силу человеку
И кто по оным жил.
(Ломоносов. «Разговор с Анакреоном» — ответ на оду XXIII)
Ломоносовский подтекст, вероятно, подтверждается другим контекстом у Пушкина:
Я вижу: хмурится Зенон,
И вся его седая свита:
И мудрый друг вина Катон,
И скучный раб Эпафродита,
Сенека, даже Цицерон
Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье —
Прямое смертных наслажденье!»
(«Послание к Лиде»).
Если ассоциация Сенеки с Тацитом (в черновиках Сенека, Плиний[652]) у Пушкина появляется неоднократно, то Катон явно продиктован другим «ответом» из «Разговора с Анакреоном»:
От зеркала сюда взгляни, Анакреон,
И слушай, что ворчит нахмурившись Катон…
(Ответ на Оду XI. там же)
2. Загадочная аналогия, знакомство Пушкина с этим текстом, кажется, невозможно, а общего источника пока найти не удалось.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
(Евгений Онегин II. XIV).
Верь мне, Теодор, Дон-Жуан — любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру.[653]
3. «Сказка о царе Салтане», на удивление, изобилует самоповторами или автоцитатами, не говоря уже о перекличке с «присказкой» к «Руслану и Людмиле» («Там о заре прихлынут волны / На брег песчаный и пустой» и т. д.). В стихах «Торговали мы булатом / Чистым серебром и златом» ключевые слова из «Золота и булата» (1814–1826) оказываются зарифмованными (в творительном падеже)[654]. Обращение «Ты, волна моя, волна! / Ты гульлива и вольна…» повторится, два года спустя, в обращении королевича Елисея в сказке о «Мертвой царевне…»[655] к солнцу, месяцу и ветру (почти повторяющем инвокации Ярославны). Особенно любопытно совпадение строк об изготовлении лука:
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук <…>
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил —
со стихотворением «Прозаик и поэт»:
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу.
Перекличку с черновиком «Медного всадника» я уже отмечал, позволю себе привести этот абзац:
Наименование Князь в этой сказке очень любопытно: царевич «нарекся князь Гвидон» после «венчания княжей шапкой», т. е. это слово обозначает суверенного князя, в то же время он царевич и наследник Салтана, т. е. великий князь в современном Пушкину значении (prince du sang, prince royal, dauphin). Сочетание, в котором это значение слова царевич актуализируется — «И царевича венчают / Княжей шапкой и главой / Возглашают над собой», — лексически (соседством слов) перекликается с любопытным примером из черновиков к «Медному всаднику»: «И ты Москва, страны родной / Глава сияющая златом / И ты уже [пред] младшим братом / Поникла в зависти немой», где enjambement сталкивает (или разграничивает) узуальное переносное значение (глава страны) в первой строке с буквальным — или, наоборот, метафорическим — во второй (поддержанным далее глаголом: глава <…> поникла)[656].
II. Гумилев. Из «Посмертного сборника»
1. Строки Гумилева
Поэт ленив, хоть лебединый
В его душе не меркнет день,
Алмазы, яхонты, рубины
Стихов ему рассыпать лень —
имеют много отголосков у Мандельштама (в особенности в контексте темы ожерелья[657], ср. и название «Жемчуга»[658]), в том числе:
Не хочет петь линючий,
Ленивый богатырь —
