Поразительно, что мотив грибов и ягод как метонимии казни находит аналогию у поэта, явно не знавшего этих стихов (хотя, наверное, знавшего «Путешествие в Армению»):
С той поры, с той далекой поры —
…Чахлый ельник, Балтийское море.
Тишина, пустота, комары,
Чья-то кровь на кривом мухоморе.
(Георгий Иванов «Здесь в лесах даже розы цветут…»)
[679] Тема казни вообще предрасполагает к совпадениям (ср. известный пример с «Умывался ночью на дворе…» и «Страх, во тьме перебирая вещи…»), однако любопытно, что воображаемый разговор Кончеева и Годунова-Чердынцева с персидских миниатюр немедленно переходит на Сталина[680].
V. Арбатские романсы
Закончу заметкой к двум текстам Окуджавы, о которых юбиляр пишет в «бардовской» части своей книги. Один из них заканчивает первую статью об Окуджаве («Булат Окуджава и массовая культура»), второй цитируется близко к началу второй статьи о нем («Так ли просты стихи Окуджавы?»)[681].
Стихотворение «Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?» явно напрашивается на интертекстуальный комментарий[682], но особенно интересно отметить финал, вернее, срединные строки последней строфы: «Со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру / И на гордых тонких ножках семеню в святую даль». Кинематографический финал («walking / riding off into the sunset») вполне ясно указывает на прототип — на фигуру Чаплина[683]. Однако этот очевидный образчик осложняется другой аллюзией — столь подробно обсуждавшимися «тоненькими эротическими ножками» из «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца, так что биографически мотивированный герой стихотворения («не я ли призывал») приобретает не только чаплинские, но и пушкинские черты (эта тема, может быть, получает этимологический отголосок в предыдущей строфе: «Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены» — своеобразный вариант «тысячи биноклей на оси»).
В песне «Дерзость, или разговор перед боем» реплика генерала:
— На полях, лейтенант, кровию политых,
расцветет, лейтенант, славы торжество… —
возможно, учитывает «белой славы торжество», которым кончается «Ода Бетховену» Мандельштама (ср. и «света торжество» в «Айя-Софии»), а предыдущая реплика лейтенанта (ответ на слова «Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать»):
— Господин генерал, будет нам победа,
да придется ли мне с вами пировать? —
может быть, содержит аллюзию на «Пир победителей» (на формулу и, в частности, на пьесу Солженицына — напомню, что песня относится к советскому времени), а может быть, просто обыгрывает пиррову победу[684].
Девочка красивая в кустах лежит нагой:
О финале стихотворения В. Ф. Ходасевича «An Mariechen»[**]
Зачем ты за пивною стойкой?
Пристала ли тебе она?
Здесь нужно быть девицей бойкой —
Ты нездорова и бледна.
С какой-то розою огромной
У нецелованных грудей —
А смертный венчик, самый скромный,
Украсил бы тебя милей.
Ведь так прекрасно, так нетленно
Скончаться рано, до греха.
Родители же непременно
Тебе отыщут жениха.
Так называемый хороший,
И вправду — честный человек
Перегрузит тяжелой ношей
Твой слабый, твой короткий век.
Уж лучше бы — я еле смею
Подумать про себя о том —
Попасться бы тебе злодею
В пустынной роще, вечерком.
Уж лучше в несколько мгновений
И стыд узнать, и смерть принять,
И двух истлений, двух растлений
Не разделять, не разлучать.
Лежать бы в платьице измятом
Одной, в березняке густом,
И нож под левым, лиловатым,
Еще девическим соском.
(20–21 мая 1923, Берлин)
В этом своем стихотворении Владислав Ходасевич желает героине ровно того, чего сами девушки и их родители обоснованно боятся больше всего на свете — быть сперва изнасилованной, а потом убитой. В полной мере осознавая чудовищность этого пожелания («— я еле смею / Подумать про себя о том»), поэт оправдывает его короткостью временного промежутка, который в данном случае пролетит между насилием над Марихен и ее гибелью («Уж лучше в несколько мгновений / И стыд узнать, и смерть принять, / И двух истлений, двух растлений / Не разделять, не разлучать»).
В противном случае промежуток между растлением и нетлением растянется на мучительные месяцы, а то и годы. «Так называемый хороший, / И вправду — честный человек», за которого девушку неизбежно выдадут замуж, изнасилует законную жертву в первую брачную ночь и «перегрузит тяжелой ношей» (домашнее хозяйство? беременность?) ее и без того «слабый» и «короткий век». Точно по образцу одной из сцен «Петербурга» Андрея Белого: «И — первая ночь: ужас в глазах оставшейся с ним подруги — выражение отвращения, презрения, прикрытое покорной улыбкой; в эту ночь Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник, совершил гнусный, формою оправданный акт: изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года»[686].
Всё просто и жутко, как иногда бывает у позднего Ходасевича: блоковский образ «в белом венчике из роз» сначала распадается у него на розу огромную «у нецелованных грудей» (эмблема девственности) и «смертный венчик», а в финале стихотворения эти мотивы складываются в единую картинку: «И нож под левым, лиловатым, / Еще девическим соском».
Но тут со страниц мемуаров и комментариев на передний план выдвигается уже вскользь упоминавшаяся нами фигура вечного путаника и усложнителя. Дело в том, что близким приятелем Ходасевича в период написания этого стихотворения был Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый).
Приведем здесь краткую хронику важных для нашего дальнейшего разговора событий. В мае 1912 года Андрей Белый со своей тогдашней возлюбленной (фактически — женой), Асей Тургеневой, становится на путь антропософского ученичества. С февраля 1914 года по август 1916-го они оба с перерывами живут в швейцарской деревушке Дорнах под Базелем, где участвуют в строительстве «храма всемирной мудрости», Гётеанума. В середине августа Белый выезжает из Дорнаха в Россию. Ася Тургенева ни с ним, ни за ним туда не едет.
