Однако действительно положение Воровского было незавидным. А тут еще тяжелое нервное расстройство жены, ее истерические припадки. Они выводили его из равновесия и действовали угнетающе.
У ДРУЗЕЙ В ЖЕНЕВЕ
В январе 1902 года срок пребывания Воровского в ссылке окончился, и он с женой выехал из Орлова в Вятку, а оттуда в Москву. Воровский связался с комитетом РСДРП, узнал адреса в Женеве и в начале февраля отправился за границу, в Швейцарию.
В те дни Женева была центром русской революционной эмиграции. Отсюда протягивались многочисленные нити к городам России. Агенты «Искры» получали нелегальную литературу, прятали ее в чемоданы с двойным дном и развозили свой запрещенный груз во многие места царской России. Сыщики сбивались с ног, чтобы обнаружить, откуда берется этот смертоносный для старого мира яд в виде безобиднейших тонких листков бумаги. «Искра» объединяла и сплачивала социал-демократические кружки. Она помогала рабочему классу России находить выход из темноты, увидеть настоящих своих вождей — социал-демократов. «Искра» вливала в рабочих уверенность в своих силах.
В Женеву съезжались лучшие люди России. Здесь, в заграничном штабе революции, получали они задания и разъезжались по России, чтобы нести в массы ленинские идеи.
Воровский шел по улицам уютного швейцарского городка. Весенний воздух был напоен ароматом цветущего жасмина. Дышалось легко и свободно. Вацлав Вацлавович направился к Владимиру Бонч-Бруевичу, который заведовал в то время редакцией «Искры».
Бонч-Бруевич просиял, увидев гостя. Часто мигая своими близорукими глазами, он потирал руки, садился и снова вскакивал. Воровский также был рад. Он улыбался и растерянно смотрел на Бонча, когда тот, наконец, усядется. Но вот они за столом. Появилась бутылка рислинга. Владимир Дмитриевич уверял, что она была припасена для самого дорогого гостя. И теперь этот гость тут, рядом. Вспомнили старину, студенческое житье-бытье. Воровский рассказывал о борьбе с «экономизмом» в Москве, о влиянии «Искры» в рабочей среде.
Воспоминания о Москве, о совместной работе в Совете землячеств сближали их, и они часто встречались.
В Женеве Воровский наверстывал упущенное: знакомился с марксистской литературой, расспрашивал друзей о политических группировках, посещал рефераты видных политэмигрантов. Со многими из них он успел познакомиться и сойтись.
Воровский был постоянным посетителем кафе «Ландольд», где собирались тогда русские марксисты-«искровцы». Там часто выступали Плеханов, Засулич, Аксельрод. До отъезда в Лондон (апрель 1902 год) здесь выступал и Ленин.
В первые же дни Воровский познакомился с Плехановым и Лениным. Знакомство с Плехановым произошло на квартире у Бонч-Бруевича. Вацлав Вацлавович произвел на Плеханова приятное впечатление, очаровал его своей воспитанностью, начитанностью, знанием языков. Воровский прекрасно владел всеми европейскими языками. В это время он начал заниматься итальянским языком, изучал искусство эпохи Возрождения. На этой почве между ними тут же завязался разговор. И Вацлав Вацлавович и Плеханов были в ударе: острили, говорили забавные вещи. Георгий Валентинович занимался тогда итальянским искусством, намереваясь читать в Лозанне лекции на эту тему. Под конец разговора Плеханов предложил Воровскому писать для «Искры».
Но Воровский отшучивался:
— Куда там! Все суставчики, все косточки ноют, — заявил он. — Подлечиться и отдохнуть нужно. — Он сообщил Плеханову, что намерен поехать в Италию.
Георгий Валентинович пригласил Воровского приходить к нему запросто — побеседовать, погулять, потолковать.
И Воровский стал ходить с Георгием Валентиновичем и другими эмигрантами гулять в окрестностях Женевы. Он много и оживленно рассказывал о Москве, остроумно шутил, поражал свежестью восприятий. Однажды, поднимаясь в гору, Воровский продекламировал слова из одной песни. Все заинтересовались, откуда эта песня. Тогда Вацлав Вацлавович рассказал, что песню эту любили распевать московские рабочие на своих маевках.
Плеханова и Воровского объединяла не только любовь к искусству, но и их общая любовь в жизни ко всему красивому, изящному. Правда, уже в первое свое знакомство Вацлав Вацлавович заметил в облике Плеханова черты, которые ему не понравились. Плеханов любил разыгрывать из себя барина, особенно с незнакомыми людьми. Он подчеркнуто держался, выставлял белые холеные руки, изящную тросточку, говорил с апломбом. Вначале собеседнику это не нравилось. Но потом, когда посетитель узнавал Плеханова ближе, его первые впечатления рассеивались. То же случилось и с Воровским.
Но все же в душе у Вацлава Вацлавовича осталось какое-то смутное чувство, которое не давало ему возможности так вот, запросто, пойти к Георгию Валентиновичу и поговорить, поделиться своими мыслями. Всякий раз, когда Воровский шел к нему, он был слегка насторожен, как бы решая вопрос: «Ну, а как сегодня тебя примут Розалия Марковна и Георгий Валентинович?..»
Сибаритство Плеханова особенно подчеркивалось тогда, когда Воровский мысленно сравнивал Георгия Валентиновича с Владимиром Ильичем.
С Лениным и его женой Надеждой Константиновной Крупской Воровский также познакомился, но не успел их узнать как следует (они быстро уехали в Лондон). Но и из коротких встреч с Владимиром Ильичем Вацлаву Вацлавовичу стало ясно, что это человек большой души.
В Ленине все было просто: с ним легко вести беседу, можно спрашивать обо всем, не боясь в ответ встретить двусмысленный взгляд, как это бывало у Плеханова. Владимиру Ильичу можно рассказать о своих личных неприятностях и встретить в нем участие и сочувствие. Не таков был Плеханов. Рассказывая ему о чем-либо, никогда нельзя было узнать наперед, как он это воспримет: не пробежит ли по его тонким губам едва заметная усмешка, не прищурится ли его левый глаз…
Потресова в Женеве не было: он лечился в Германии в санатории. Мартов встретил Воровского более чем холодно. Он знал уже все сплетни о Вацлаве Вацлавовиче, которые ходили в орловской ссылке. Видимо, о них рассказал Потресов, а может быть, и Дан, освободившийся из ссылки значительно раньше Воровского. Сенсация и сплетни служили Мартову источником информации, которую он старался использовать при случае как политический аргумент. Партию он представлял себе слишком расплывчатой. Никакой дисциплины он не признавал. Превыше всего он ставил личные способности работника, а не его умение подчинить себя воле партийного коллектива…
Воровскому Мартов не понравился. Вечно окруженный клубами дыма, постоянно исходившими от его толстенной папиросы, Мартов недобро глядел маленькими глазками и был похож на злого гнома.
Как-то весной 1902 года в пансион мадам Моргар, на улице Плен-Пале, где остановился Воровский, зашел Владимир Бонч-Бруевич. Он застал хозяина за обуванием. Гость был немало удивлен, когда увидел, что Вацлав Вацлавович стоит, как гусь, на одной ноге, а не садится на стул, как это делают все.
— Почему вы этак мучаетесь? — спросил Бонч-Бруевич.
— Так угодно его величеству всероссийскому государю-императору, — ответил Воровский. Напрягая силы, он вновь стал надевать ботинок.
Бонч-Бруевич невольно бросился ему на помощь.
— Нет, нет, не трогайте, — полусерьезно сказал Воровский, — а то упаду, и тогда не поднимете.
Владимир Дмитриевич опешил.
— В чем же дело? — тревожно спросил он, когда Воровский, с трудом надев один ботинок, кое-как выпрямился, поддерживая руками спину, и, вздохнув, встал на обутую ногу.
Тут Воровский поведал Бонч-Бруевичу историю своей болезни. Он рассказал о том, как Зубатов хотел выудить у него сведения о членах социалистических кружков.
— Между прочим, — сказал Вацлав Вацлавович, — Зубатов интересовался и вами, милостивый государь. До меня кто-то не вытерпел и сболтнул лишнее о вас. От меня он хотел только подтверждения. Ну, а когда я послал его к черту, он и определил меня на бесплатное жительство в карцер. Теперь результат, как видите, налицо…
