В декабре 1917 года Воровский сообщил В. Д. Бонч-Бруевичу, что в Петроград выехал Вельтман, и просил телеграфировать, приехал ли он. Вельтман привез Бонч-Бруевичу письмо от Воровского, из которого видно, что советский посол к тому времени (29 декабря 1917 года) уже хорошо освоился со своими обязанностями, вполне постиг тонкости дипломатической деятельности. В письме Воровский давал советы, как привезти к нему необходимые «гостинцы», как оформить их и т. д.
«Все это велите заделать в пакет и запечатать, — сообщал он. — Не знаю, знакомы ли наши с техникой отправки курьеров: пакет должен быть за печатями Комиссариата иностранных дел и у курьера должен быть курьерский лист вроде того, с которым я его послал, и этот лист должен быть визирован в шведском посольстве (хотя последний пункт при выезде из России, кажется, не нужен)».
Целыми днями Воровский был занят в посольстве. Домой он приходил после шести часов, но и тогда его рабочий день еще не кончался: прибывали посетители, которые не считали возможным по каким-либо причинам посещать посольство.
Воровский пил кофе, расстегивал серый в елочку однобортный пиджак, но не снимал его (авось кто придет: послу надо быть в форме!), садился читать газеты. Жена ворчала, что он много работает, не жалеет себя. Утешая ее, Воровский отвечал, что сейчас только и можно тем взять, что работать за троих, ведь людей так мало!
В начале 1918 года из России прибыл курьер. Он привез диппочту, передал приветы от Ленина, Ганецкого, Луначарского, Бонч-Бруевича и других товарищей. Воровский не успел его расспросить, как тот исчез. Единственное, о чем сообщил он, так это о Луначарском, о его скорби по поводу гибели произведений искусства.
«Конечно, революция, как всякая война, — рассуждал Воровский, — приносит и известную долю горечи, особенно таким эстетическим натурам, как, например, Луначарский. Да разве мне не было больно, — думал Воровский, — когда я читал, как Красная гвардия обстреливала Кремль, где засели юнкера. Ведь там собраны несметные сокровища, гордость русского гения. Но война есть война. Когда речь идет кто — кого, не приходится сокрушаться, что гибнут произведения культуры. Когда пушки смолкнут, народ займется культурой. Конечно, наше пролетарское искусство будет строиться не на песке, оно вберет в себя все лучшее, все передовое из прошлого, и поэтому мы должны стараться сохранить искусство прошлого, но не любой ценой. Главное сейчас — укрепить власть. И вот это, видимо, еще не все уяснили себе. Но они поймут. Ильич поможет…»
Все еще находясь под впечатлением услышанного, Воровский засел за письма.
«Ну, ну! — писал он Вере Михайловне Величкиной, жене Бонч-Бруевича. — Как Вам нравится эта сказка из «1001 ночи»? Вы в министерских сферах витаете, а я чуть не «посланник»! Где же Каруж?! (Улица в Женеве, на которой жили большевики в эмиграции накануне первой русской революции.. — Н. П.)
Страшно интересное и захватывающее время! В такое время хочется жить… Мир увидит, как говорит и действует пролетариат, который достигает власти.
Мы уже совсем было собрались в Россию, да назначение комиссаром задержало. Живем так себе, беда, что все-таки оторваны, мало имеем сведений, газеты запаздывают, телеграммы скудны».
ПИСЬМО ИЛЬИЧУ
«Дорогой Владимир Ильич, — писал Воровский 20 января 1918 года. — Я давно чувствую потребность с Вами побеседовать, и, хотя Вы адски заняты, может, удосужитесь прочесть это письмо, а кто знает, может, ответите на него. Я принял предложенную мне должность представителя правительства в Скандинавии, так сказать, с закрытыми глазами: не имея возможности ни повидаться с товарищами в Питере, ни обсудить политическое положение и мою роль, ни даже ознакомиться с новым порядком в России, с составом и официальной физиономией правительства, с его точкой зрения и намерениями. Но я считал, что в такой горячий момент лучше сделать некоторые ошибки, действуя быстро, чем ради безошибочных поступков тратить уйму времени на поездку в Питер и разговоры».
Далее в письме Воровский сообщал, что, учтя все это, он начал действовать, как подсказывали ему его большевистское понимание момента, интересы рабочего правительства и его здравый смысл. Он писал, что ему страшно хочется поговорить с Владимиром Ильичем по душам, узнать, как Ильич сам думает. Но сейчас это, видимо, только мечта. И Воровский делился с Лениным своими мыслями. Воровский заверял Ленина, что он всей душой с ним и по мере сил своими делами старается помочь общему делу.
В этом обстоятельном письме Воровский писал, как он с каждым днем все более убеждается, что политика «ведомства» Троцкого основана не на разумной борьбе за демократический прочный мир народов, а на ложно-классическом жесте и высокопарной фразе.
Тогда Вацлав Вацлавович вел в Стокгольме негласные «побочные» переговоры с немцами. Все то, что немцы не могли или не хотели говорить в Бресте, они передавали своему советнику в Стокгольме Рицлеру, а тот доводил до сведения Воровского. О всех немецких условиях Воровский, в свою очередь, сообщал непосредственно Ленину в Петроград.
В течение долгого времени Воровский защищал Троцкого в Стокгольме от нападок и делал это искренне, но последние события показали, что Троцкий «с треском провалился на экзамене». И Воровский приводил список ошибок Троцкого.
1) После заключения перемирия никоим образом нельзя было ехать в Брест для разговоров о мире, что надо было вести их в Стокгольме, ибо немцы страшно боятся Стокгольма. Воровский сообщал Ленину, что об этом он ставил Троцкого в известность. Но тот не внял его советам. Тогда, до начала переговоров о мире, можно было от немцев добиться перенесения места переговоров. Но после того как начались переговоры в Бресте, обменялись декларациями и т. д., уже поздно было ставить требования о переезде в Стокгольм.
2) Нельзя было пускать немецкие делегации в Петроград. «Это — и пресловутая манифестация мира — все пустые жесты сомнительного тона. Мы хотели утереть немцам нос, а сами оказались с соплями! Немцы видели Петроград, а это для иностранцев много значит».
3) Троцкому никоим образом не следовало ехать в Брест: поехав туда, он только показал противникам свои настоящие размеры. Пока там сидели подотчетные люди, они могли всегда ссылаться на «начальство», запрашивать его, выгадывать время и, связываясь с Питером, решать сложные вопросы. Когда же Троцкий сел против немецких представителей — Кюльмана и Гофмана, пришлось ответы выкладывать на стол — не к кому было апеллировать, не за кого прятаться.
4) Нельзя было признавать права за украинской делегацией выступать самостоятельно от нашей. Это ошибка, которая горше преступления. А причина — та же погоня за жестом и фразой. Украинский народ ни в каком учреждении, правильно выражающем его волю, не высказался, желает ли он отделиться от России. А пока такого решения с его стороны не последовало (хотя бы в такой форме, как оно имело место в Финляндии), наш представитель не имел права предрешать вопрос и авансом давать гг. Винниченкам право на самостоятельную роль в мирных переговорах. Теперь плоды налицо, — писал Воровский, — сепаратный мир Украины с четверным союзом, после чего Россия будет отдана на произвол Германии или союзников, если опять-таки какая-нибудь случайность не вывезет…
Воровский указывал в письме и на другие, с его точки зрения, частные промахи Троцкого.
Владимир Ильич Ленин полностью разделял точку зрения Воровского о Троцком. Ленин сам видел, что Троцкий — фразер, что для него главное — это поза. Удивить, показать себя — на это он мастер. По его вине теперь сорваны переговоры…
Через несколько дней, в феврале, в газете «Правда» появились статьи Ленина (две из них за подписью Карпов) «О революционной фразе», «О чесотке», «Мир или война?». Владимир Ильич объявил беспощадную борьбу тем «революционерам», которые, прикрываясь революционной фразой, толкали Россию к войне. Эти статьи были направлены против провокаторской политики Троцкого и «левых коммунистов», пытавшихся навязать войну молодой Советской республике, не имевшей еще тогда своей армии.