— Нет, Лид, я не против. Но ты подумай: у тебя что, две жизни, чтобы тратить время на «мыльные оперы»? — папиным тоном сказал Ивашников, вкатывая столик в спальню.

— Жизнь у меня одна, — признала Лидия, — и чем она интересней, тем меньше мне нужны мексиканские сериалы. При Гайдаре я смотрела все подряд, потому что не было денег на магазины. После того, как я побывала в Париже, у меня осталось два любимых… — Она пропустила Вадима, заменившего ей еще один сериал, и закончила: — Это последний, и, знаешь, сейчас включила и уже не втягиваюсь, по привычке смотрю.

Ивашников подкатил столик Лидии под локоть. От столика пахло кофе и чем-то жареным, от Ивашникова — чем-то страшно импортным «афтэ шейв».

— Колька, ты можешь душиться чем-нибудь более советским? — попросила Лидия. — А то ночью у тебя был родной запах, а сейчас ты как чужой.

— Мужчины не душатся, — буркнул Ивашников. — Это после бритья, чтобы не было заражения… Сейчас поедем ко мне в офис, и по дороге выберешь мне одеколон, какой тебе нравится. А потом я тебя познакомлю со своей ордой.

— Отменяется, Коля. Я и так уже опоздала в лабораторию на час.

— А зачем тебе в лабораторию? Увольняйся, — предложил Ивашников. — Если, конечно, хочешь.

Колькины темпы потрясали. Еще вчера, когда он показал ей сейф с долларами, Лидию насторожила его поспешность. Хотя что и говорить, приятно знать, что где лежит, приятно чувствовать себя хозяйкой такого дома. Своего нового старого дома, где ты родилась и надеялась прожить жизнь, а потом уехала не по своей воле.

— Так вот запросто: увольняйся, и все? — с веселым изумлением спросила Лидия.

Ивашников пожал плечами: мол, а в чем проблема-то?

— Но мне же надо написать заявление, какие-то недели отработать…

— Зачем? Позвони туда, чтобы не беспокоились, а вообще — что они тебе сделают?

— Выговор запишут в трудовую. У нас кадровик сволочь, — сказала Лидия и сама засмеялась, так это все было не важно в ее новой жизни.

Ивашников потянул за ручки столика, и верхняя половина отделилась от колесиков. Эту похожую на скамеечку верхнюю половину он поставил Лидии на постель и начал кормить ее с ложечки. Точнее, с вилочки — под колпаком оказалась яичница с ветчиной.

— Ты всегда так будешь делать? — с набитым ртом поинтересовалась Лидия. — Дай запить.

— Конечно, не всегда, — сказал Ивашников, поднося к ее губам чашку с кофе. — Не обожгись… Не всегда, а смотря по настроению и по времени.

— Настроение обеспечим, время сэкономим, — отважно пообещала Лидия. — Колька, давай не договариваться, чья обязанность мыть посуду, а чья пылесосить. Это самое гнилое, что только может быть в семье. Человеку должно быть приятно вымыть посуду, потому что это его дом. А когда нет настроения, то и черт с ней, с посудой.

— Золотые слова, — расцвел Ивашников. — Только, знаешь, убираться тут ходит одна женщина. Не хотелось бы лишать ее заработка.

— Если красивая, я ее волос лишу, — пообещала Лидия.

— Была красивая, — не принял шутку Ивашников. — Муж потерял работу, спился, она тянет сына-студента… И знаешь, что интересно? Я ей предлагаю солидные для нее деньги, работы у меня — на час в день. А она мне так в нос отвечает: «Я библиотечный работник, неудобно идти в уборщицы!» Что у нее пальто на рукавах протертое, удобно, а честно заработать — неудобно. Еле уговорил.

Лидия подумала, что знает эту красивую с сыном-студентом, и успокоилась. Той женщине было далеко за сорок.

Потом она из чувства справедливости покормила с вилочки Ивашникова, еще потом стащила с него передник, и они долго и вдумчиво рисовали очередную звездочку на фюзеляже. Девятую, если кому-то интересно. Лидия подумала, что если считать нормой их возраста два раза в неделю, то они с Колькой прожили больше месяца.

Прошли всего сутки, как она отдавалась Вадиму, а он остался в раньшей жизни и беспокоил ее гораздо меньше, чем спрятанные в папином столе пупсята-близнецы Колечка и Толечка. Или нет, поняла Лидия: и Вадим, и все ее тягостные годы с Парамоновым были нелепым витком, потянувшейся петлей в плотной вязке жизни. А теперь она прошла виток и вернулась в свои девятнадцать лет. Все вошло в норму. Раньшая жизнь — это с Колькой. Ей так хорошо и покойно с ним именно потому, что продолжается раньшая жизнь, когда все ее проблемы решал надежный и требовательный папа, а она даже не подозревала, что эти проблемы существуют. Она тогда выдумывала себе проблемы: как посмотрел и что сказал Колька, — и могла ночь не спать, если он посмотрел не так и не то сказал, хотя знала, что он влюблен в нее по уши. Сериалов тогда не показывали, кроме, кажется, «Рабыни Изауры», и ее сериалом был Колька.

Так и должно быть. Так устроила природа. Женщина должна жить любовью. Что, конечно, не исключает кухни, магазинов и детских неожиданностей. Только при условии, что все готовится, покупается и подтирается с любовью.

Мужчина приносит в дом мясо и отбивает противников. Он должен быть грубым, чтобы защитить свой дом. Но если в доме не будет любви, мужчина станет скотом.

— Я люблю тебя, Колька, — сказала Лидия и заплакала. Ее грубый мужчина шмыгнул носом. Глаза его предательски блестели.

— Наконец-то, — сказал он. — А ты помнишь, что ни разу не признавалась мне в любви? Даже когда приехала ко мне в Митино, сказала: «Я тебя хочу», а не «Я тебя люблю».

— Я старалась, чтоб это выглядело по-взрослому, — призналась Лидия. — «Люблю» — это какой-то детсад, а взрослая женщина говорит сразу «хочу». Раз хочет, значит, любит, это само собой.

— А у тебя-то, — сказал Ивашников, — разве всегда это было само собой?

Слезы у Лидии полились в три ручья.

— Колька, Колька! Если когда-нибудь тебя взорвут и ты станешь идиотом и разоришься, я пойду убираться к богатым соседям, а тебя буду катать в кресле и ставить тебе клизмы. Наверное, это неприлично — обещать такие вещи. Друзья познаются в беде и все прочее. Но я так тебя люблю, что это не помещается во мне. У меня, оказывается, столько лет это копилось, а я сама не понимала. Мне хочется, чтобы ты стал беспомощный и никому не нужный, а я бы завязывала тебе тесемки на шапочных ушах.

— Я об этом думал, — растроганно сказал Ивашников. — Чем выше поднимаешься, тем чаще думаешь, как больно будет падать. Только я представлял себе, что попаду под трамвай, и так присматривался к женщинам: эта меня бросила бы сразу, а эта, может быть, потерпела бы год. Но в тебе я никогда не сомневался. Потому что видел, как ты любишь отца.

И тогда Лидия заревела навзрыд. Здоровый человеческий организм вырабатывает в месяц пол-литра слезной жидкости. Она явно собиралась выполнить эту норму за сегодняшний день.

— Ты меня не знаешь, Колька! — простонала она сквозь рыдания, чувствуя, что спазмы опускаются из-под ложечки в низ живота. — Я же могла остаться у тебя тогда! Я испугалась носить воду из колонки и дощатого сортира!!

— Я всегда это знал, — не удивился ее признанию Ивашников. — Просто ты была еще маленькая. У тебя был возраст проблем, а для взрослого человека проблем не существует, есть цели и задачи.

Лидия подумала, что у многих людей всю жизнь возраст проблем. У нее, например. А у Ивашникова и в девятнадцать лет был возраст задач, и, судя по всему, перерешал он этих задач неимоверное множество.

Десятую звездочку нарисовать им не удалось. Позвонил по сотовому какой-то Виталик, Ивашников сказал ему: «Жду», а Лидии сказал, что пора одеваться.

Виталик явился минут через двадцать. Открывал ему Ивашников. Лидия в это время застилала постель, и Виталик, проходя следом за Ивашниковым в кабинет, увидел ее в раскрытую дверь спальни. Челюсть у него отвалилась до пола. А Лидия лишний раз убедилась, что женщины в этом доме бывают редко.

— Ну, что рот разинул?! — улыбнулся Ивашников. — Это Лидия Васильевна, моя хозяйка.

Виталик шумно сглотнул и сказал:

— Здрасьте.

— Здрасьте-здрасьте, — прыснула Лидия. Он был забавный, этот Виталик. По-детски лопоухий и круглоглазый — и по-взрослому солидно одетый. Ваты в плечах его пиджака хватило бы на то, чтобы набить большого плюшевого медведя.