Вернувшись домой, сел у окна и стал смотреть на улицу. Небо то и дело полосовали всполохи. За Пор-горой, совсем над лесом, облака стали похожи на разрезанную тыкву, от чего небо будто сморщилось и с напряжением смотрело на землю, предвещая дождь. Когда будто с цепи сорвавшийся ветер оголил тополя и те горько застонали, Ферапонт Нилыч в нижнем белье, босиком вышел на крыльцо, посмотрел на небо и на его лицо упали первые капли дождя. Старик с волнением сказал:

— Мимо не проходи, кормилец…

Под утро, когда прорезалось солнце, Судосева разбудил сильный гром: по крыше дома будто кто-то ходил в кованых сапогах. Ферапонт Нилыч открыл глаза и, увидев Числава на пороге в передней, спросил:

— Трубу закрыл?

— Нет.

— Закрой — гроза не любит забывчивость.

Числав зашел на кухню и со скрежетом задвинул заслонку.

— Тихо. Спящих напугаешь, — пожурил его отец. — Наконец-то дождались… — с теплотой сказал о дожде.

— Пока сверкает-стреляет, да подол не опускает, — ответил Числав и взмахнул рукой — рукава рубашки заколыхались лебедиными крыльями. — Как сердце? Отступила боль?

— В груди не колет, да ноги ломит, — словно от боли, поморщился Ферапонт Нилыч.

— Это, отец, к хорошему дождю. — Числав постоял, постоял и добавил: — Ну, я пойду.

— Куда пойдешь? — настороженно спросил старик.

— Как куда? В Кочелай.

«О, старый гусь, совсем я позабыл, что сноха Наташа пятый день уже как в роддоме. Сын за внучкой едет…» — подумал он. А вслух произнес: — Иди поезжай, сынок, потом на «Жигулях» не проедешь. А может, колхозный «УАЗ-ик» попросишь, он надежнее? — Ферапонт Нилыч хотел спуститься с печки, но Числав остановил:

— Ты спи, спи, как-нибудь на своей доберусь.

— Ну, с Богом…

С Кочелая Числав вернулся часа через три. Дождь догнал их у порога дома. Ферапонт Нилыч помог снохе выйти из машины.

— Пошел, так пошел! Не обманул нас, — радовался дождю старик, а сам мягко прижал завернутую в одеяло внучку. — Намочило дорогу — это к счастью…

Уже дома, снимая плащ, Наташа сказала:

— Спасибо, отец, за добрые слова.

— Весенний дождь — к доброте и росту, — ответил довольный Ферапонт Нилыч.

— Мать с Максимом где? — выходя из передней, спросила сноха.

— Ушли на луг за цветами. Дождь, видимо, застал, зашли куда-то.

— Цветов в огороде пять грядок.

— Э-э, сноха, луговые намного лучше. В росте им никто не помогает. Пусть и внучка поднимется такой же, как и они, красивой…

Ребенок, который лежал в зыбке (Ферапонт Нилыч вчера ее сделал) заплакал. Наташа взяла его на руки и, не стесняясь свекра, стала его кормить.

Ферапонт Нилыч с ног до головы измерил Числава, который с улицы зашел насквозь промокший (оставался загонять в гараж машину) и будто от нечего делать сказал:

— Пойду обруч на бочку надену.

Выйти ему не пришлось: Числав не только кадушку, корыто тоже успел поставить у крыльца, куда с крыши веранды текла толстая струя воды.

Глядя в окно, Ферапонт Нилыч видел, как по серому, словно свинец, дождю, спешили домой жена с внуком Максимом. Паренек нес большой букет. У крыльца он отдал его бабушке, а сам пошел в гараж. Оттуда вышел улыбаясь. Числав хотел крикнуть ему, но Ферапонт Нилыч опередил:

— Дождь теплый, внук не заболеет.

В передней Наташа качала зыбку и пела:

Ферапонт Нилыч обратился к сыну:

— Как внучку назвали?

— Поленькой, Полюней, — улыбнулся тот.

— Красивое имя, как у твоей бабушки… В честь нее назвали?

— Ну а в честь кого же еще, отец?

Открылась дверь, и порог дома словно засветился — бабка с внуком будто не цветы занесли, а сама радуга вошла к Судосевым.

Каждая семья похожа на глубокий колодец. Сколько ни доставай воду — он еще больше наполняется. У сына Дмитрия Макаровича семья такая же. В прошлом году жена Ивана родила четвертого ребенка. Трое от него, а старший, Коля, приемный. Хороший внук, не скажешь, что он не из рода Вечкановых. Характер мягкий, послушный. Плохого слова от него не услышишь. И ему, Дмитрию Макаровичу, — все «дедушка» да «дедушка».

Копая под яблонями, старик и не услышал, как пришел Коля. А как услышишь, земля не перекидной мост над речкой — не скрипит под ногами.

Парень протянул руку.

— Ты, дедушка, скоро Мичуриным станешь. Вон как разросся сад — яблоками оба подвала наполним.

— К твоей свадьбе готовлюсь. Слышал, за внучкой Окси Митряшкиной приударил, — хитро сощурился старик.

— Э-э, та и Вите Пичинкину не досталась. Она в нашу сторону и не смотрит…

— Невелика беда. Не заманишь невесту, тогда и на веревке ее не удержишь.

Вышли из сада, сели у крыльца. Коля стал рассказывать, как идут дела. Признался, что вчера оставил лесничество, думает принять в колхозе комбайн. Услышав это, старый Вечканов остался довольным. Коля какой работник леса, если у него душа, как у перепелки, пела бы с утра до вечера в поле.

— Ты почему вскочил чуть не свет, петухи подняли? — неожиданно спросил старик.

— Мать послала за какой-то полкой. Только уснул, она уже меня тормошит…

Сноха Ольга просила сделать книжную полку. Просить-то просила, да Дмитрий Макарович забыл об этом. Если бы не прислала Колю — он вновь ушел в поле или на тракторный парк. Ни одного дня у него не проходит без встречи с людьми. Смотри-ка, обещал, а сам…

— Скажи матери, сегодня же сделаю.

— Ну, тогда я пошел…

— Куда? — удивился Дмитрий Макарович.

— В правление. Вчера отец сказал, что нужно пораньше придти, с инженером Кизаевым, мол, нужно поговорить, на какой комбайн посадит…

После ухода Коли Дмитрий Макарович попил чаю и вышел под навес, где на лето соорудил столярку. Он любит возиться за верстаком.

До обеда колдовал. Не полку сделал — игрушку. Из сухих досок, легкую, с рисунками.

Дом сына был на замке. Старшие на работе, младшие где-нибудь на реке. Поставил полку у крыльца и пошел по берегу. Захотелось посмотреть на Суру. Всю весну он раздражался: откуда-то прилетали с ушко иголки комары, вода везде от них позеленела. Когда Дмитрий Макарович встал на крутой берег — только тогда легко вздохнул: вода была чистой, на том берегу, где песок, купались дети. Видать, и внуки тоже там. И здесь на глаза Вечканову попались четыре самосвала, стоящие друг за другом. Попусту держат тяжелые машины, видите ли, купаться приехали…

Сначала Дмитрий Макарович хотел пройти на тот берег, да большой круг придется сделать: мост далеко. И почему-то защемило сердце. Постоял, постоял и пошел в правление. По пути как только ни ругал сына! В погожий летний день простаивают самосвалы! У председателя глаз, что ли, нету, не видит, что делается в колхозе?

Сына в правлении не застал — в Кочелай вызвали. «Нашли, когда проводить совещания. Здесь каждая минута дорога, а там все учат, как жить и трудиться», — идя по улице, злился старик.

Боль из сердца не уходила. Будто камень давил, вздохнуть не давал. Дмитрий Макарович достал из кармана валидол, положил под язык. Спустя некоторое время боль прекратилась. Что еще было плохо — солнце палило нещадно.

Наконец-то дошел до сельского Совета. Не спрашивая, здесь или нет председатель, Вечканов зашел в кабинет. Куторкин сидел за столом и разговаривал с полным мужчиной средних лет. Дмитрий Макарович прошел вперед и молча сел на свободный стул.

— Я много времени у тебя не займу, — начал он, — если, конечно, позволишь…

… Слово «позволишь» сказал грубо. Куторкин отодвинул бумаги, в которых рылся, пальцы сжал в кулак. Он понял, что старший Вечканов пришел ругаться. Такой уж характер у человека — везде сует свой нос.

— Раз пришел, то говори. Хоть, по правде сказать, свободной минуты у меня нет. Время сейчас горячее.