Однажды ехал Захар Данилович с Зоей из банка и, улыбаясь, сказал ей:

— Не боишься, деньги украду?

— Не боюсь, — игриво ответила она. — Что бояться, в чеке Ваши инициалы, а не мои. Да ведь и в банке видели нас обоих. — С минуту помолчав, сказала: — Я, Захар Данилыч, другого боюсь.

— Чего? — удивился тогда Киргизов.

— Глаз лесничего. Иногда они такие острые — будто раздевают!

Потом всю дорогу молчали.

… Как-то перед новогодними праздниками Захар Данилович в своем кабинете просматривал документацию. В это время зашла Чиндяскина. Зашла в слезах и стала жаловаться: золовка — сестра убитого мужа — при всех оскорбила ее за связь с лесничим.

Золовку (а она работала уборщицей) Киргизов уволил в тот же день. Сам однажды, за полночь возвращаясь из райцентра, завернул сани прямо к Зое. Там и переночевал. Женщине сказал: «Все равно за глаза сплетничают…»

Теперь о ней постоянно думает, иногда даже забывая свои обязанности. Зайти к ней тоже боязно. Анфиса, постылая жена, глаза выцарапает. Вот ведь как в жизни бывает!

В полночь снова заморосил дождь. Потом перестал, и все как-то затихло.

В плаще было тепло. Согревал Захара Даниловича и Тарзан. Долго он не мог заснуть, все думал и думал о Зое. Потом вспомнил прошедший вечер. Вчера приезжали к нему три высоких гостя: двое из Министерства лесного хозяйства и директор лесокомбината Потешкин.

Анфиса собрала хороший стол, поставила три бутылки водки. Жена умеет угощать гостей. В этом деле ей нет равных. Только все равно сварливый характер сказывается: после их ухода такие «угощения» покажет — белый свет мил не будет. Вот и вчера, как только гости сели в машину, жена сразу набросилась на него: «В доме куска хлеба нет, а ты все людей приглашаешь…»

Киргизов сорвал со стены ремень, который привез еще со службы в морфлоте, и давай ее «парить». Хозяйка испуганной курицей вылетела на улицу. Когда вернулась в дом, Захар Данилович уже спал.

Жена сама выбрала свою судьбу. Когда Захар Данилович вернулся со службы, Анфиса юлой крутилась вокруг него. Так и пришлось жениться.

Да разве это жена? Доброго слова от нее не дождешься. В одном только она не промах — каждый год по пять-шесть бычков откармливает. Деньги копит. На что столько? Сёме, сыну? Тот, как женился, сразу ушел из дома. Приходит лишь в гости и то в месяц раз. В разводе Анфиса виновата. Перед женитьбой отрезала единственному сыну: «Приведешь эту черную тряпку — на себя обижайся!» Боялась, наверное, что лишний рот будет в доме. Внука соседская старуха нянчит.

На что жене столько денег? Ходит в одной и той же залатанной фуфайке, на голове всегда черный платок, и в зеркало не смотрится. Да и что там увидит — длинный нос и глубокие морщины? Или, глядя на свое отражение, вспомнит разрезанные подушки, которыми его упрекала?

Подушки стали яблоком раздора вот из-за чего. Их подарила теща, мать Анфисы, которая живет на Украине. Однажды жена сказала ему: «На маминых подушках спишь!»

Не выдержал Захар Данилович, хоть и не пьяным был: схватил ножницы и — чик-чик-чик! — обе подушки как под саморезку положил. Мягкими были они — из гусиного пуха. Положишь голову — будто на белых облаках лежишь. Устала, видать, голова, надоели подушки, поэтому и в пух пустил.: летите, гусиные перья, по лесу, к деревьям прилипайте. А там, глядишь, вас птицы заметят, в гнезда перенесут. А гнездо у Киргизова, видите ли, жесткое и холодное — будто из камня.

Эх, Анфиса, Анфиса, откуда ты взялась?.. Откуда, откуда… Со своего лесничества! Работала техником. Послали ее издалека и осталась из-за будущего мужа. Не попался бы Захарка Киргизов на ее дорогу, ни за кого не вышла. А как выйти — никто не брал. Старой девой была. Но все равно моряка женила на себе. «Ты, — шептала она уже потом, когда была его женой, — закончишь техникум, я тебе деньгами буду помогать»… Скрывать нечего, помогала, как могла, а Захар учился. Сначала все деньги копила мужу, потом сама привыкла к ним, как муха к меду. Жадность границ не знает!

Тяжелые, гнетущие думы у Киргизова, новую рану образовали в сердце. Идет, идет этот надрез, будто только что вспаханная борозда, никак его не спрячешь. Беседовали тогда гости обо всем: о политике, делах района, о его лесничестве… Пили и хвалили. Больше всех — гости из Саранска. Потешкин, тот, умный черт, тихонько посмеивался над ними. Киргизов сразу понял его: вы хоть сверху спустились, городские вожжи все равно у меня в руках — как потяну, так и лошадь тронется. Действительно, чем не министр?

Столько лесничеств под его рукой! Когда назначили директором, двух слов связать не мог. А сейчас медом не корми — все выступать рвется. Любит учить, чего уж скрывать! Иногда вызовет лесничих и давай чесать языком! Те слушают, слушают — надоест им и начнут просить: «Хватит, Алексей Петрович, лес нас ждет…». Тот вновь начнет старую песню: «Пока не было вас на месте, деревья уже подросли». И, как всегда, начинал считать, на сколько миллиметров поднимается в день каждое дерево, которое дольше всех растет и так далее.

Вчера по пьянке Захар Данилович хотел было сказать Потешкину: «Пустой человек ты, Петрович! Раньше, может быть, и был у тебя ум, а сейчас весь вышел. Постарел ты… Была бы у тебя совесть, ушел с работы, пусть другого на твое место посадят, молодого…» Не сказал этих слов, побоялся. Потом Потешкин шкуру сдерет. Такой уж он человек: мстительный, правду не терпит. Любит, когда хвалишь его и мягко стелешься. Не выгонишь с места — все министерство паутиной запутал. Что скрывать, были времена, когда Захар Данилович сам мечтал встать на его место. А почему бы не встать? Закончил техникум, пять лет работал мастером, потом немного учился в институте.

Правда, он об этом никому не рассказывал, но вот вчера чуть было не признался. Если бы сказал, саранские гости сразу подумали: на живое место лезешь. «Куда там лезть, — в шалаше ожидая лосей, заканчивал воспоминания о прошедшей ночи Захар Данилович. — Посылают меня, лесничего, на самое похабное дело… Природу охраняю, а сам с ружьем. — И в то же время успокаивал себя: — Как не придешь, если министр просит… Гости так и сказали: просил, мол, наш самый главный, пусть Данилыч годовалого теленка свалит. — Думая об этом, Киргизов аж вслух заворчал, от чего собака проснулась. — Теленка?… Я тебе такого быка завалю — от одного запаха сблюешь». И улыбнулся, будто увидел, как министр, Пал Палыч, над ведром нагнулся…

Утром, когда еще заря не прорезалась, Киргизов был уже на ногах. Костер не стал разжигать — дым сразу чувствуют лоси. Позавтракал копченым салом с хлебом. Тарзан в стороне клацкал зубами — есть хотелось, да хозяин научил его ждать свежатину.

И вот они. Кого ждал всю ночь и из-за кого пришел сюда. К Бычьему оврагу вышли из-за горы. Самец, с ветвистыми рогами, растянуто замычал — этим, видать, уверял своих: спускайтесь смело, здесь мы одни. Лосей, как и в прошлый раз, было трое. Бык с лосихой шли по бокам, тонконогий лосенок — посередине.

К ивняку спустились медленно. Прошли шагов пятьдесят — бык встал вперед, теленок за ним, лосиха — за лосенком. Бык оглядывался, будто ждал нападения. Дошли до ручейка, где вчера Киргизов пил воду. И в это время Захар Данилович выстрелил. Выстрелил, не выходя из шалаша. Тарзан, пустоголовый, не удержался, пулей отскочил от него. Отскочив, вдруг заскулил, поджимаясь от дикой боли в боку, задетом рогами.

Рузавин женился поспешно, не выбирая невесты. Четыре года прошло после того воскресенья, когда он, прислонившись к забору базара, думал: выпить или нет кружки две пива. Неожиданно около него остановился Олег Вармаськин — разговорились, будто у Суры бурливый ручеек.

Перед ними прошли две девушки. Одна поздоровалась с Олегом. Трофим посмотрел им вслед почти безразлично — дороже были мечты о рыбалке. Неожиданно его взгляд скользнул по фигуре девушки, которая шла чуть впереди.

— Это кто такая — худенькая? — рассеянно обратился он к другу.