Хотя солнце только что село, холод уже властно струился по теплым камням внутреннего дворика. К концу трапезы я даже немного озяб. Так что горячий чай оказался кстати. Забыл упомянуть, что перед принятием пищи Сайдулло каждый раз молитвенно складывал руки и произносил скороговоркой положенные и привычные слова. Я тоже делал паузу и, невольно подражая ему, что-то проборматывал. Типа «иже еси на небеси хлеб наш насущный даждь нам днесь». Эту молитву бабушка Регина повторяла так часто, что она отпечаталась в моем мозгу навечно. Сайдулло отнесся к моим молитвенным попыткам явно одобрительно.
Со слипающимися глазами я вышел после ужина на улочку кишлака, где царил уже абсолютный мрак. Зато звезды сияли так пылко и страстно, как будто их томило неизбывное любовное чувство к нашей Земле. Вспомнились строки одного молодого поэта, который выступал у нас в школе: «Вербы в небо забросили сети. Нынче крупные ловятся звезды. Что-то манит их к нашей планете через все миллиардные версты». А может, это только мы тянемся к их далекой и загадочной красоте? Хотя, скорее всего, наше тяготенье взаимно.
Вспомнилась дорогая соседка Аннушка, тот вечер в моем штабе на сосне, звездное сияние ее глаз, мои скромные — по сегодняшним меркам — желания. Вспомнилась и та последняя встреча в родной Блони, когда она, уже на сносях, с темными пятнами на отчужденном лице, шла из магазина с кульком пряников и, никого не стесняясь, жевала их прямо на ходу. Она бесстрастно кивнула мне, как случайному, совсем чужому человеку, и тотчас затворила за собой высокую калитку.
Почему-то это очень обидело тогда. Хотя, конечно, ей уже было не до меня. Да и едва ли она помнила, что когда-то именно со мной простаивала у этой калитки часами. Разлучал нас обычно только громкий голос ее матери: «Аня! Наши все дома! Дверь запираем!» Тогда она протягивала свою ладошку. Я сжимал ее между своих ладоней и какое-то время держал на весу, пока очередное мамино «Аннушка!» не разлучало нас окончательно.
На проводы в армию моя соседка не пришла. Можно сказать, по уважительной причине — находилась в роддоме. Но если бы и была дома, то все равно бы не появилась. Какие тут проводы с таким животом — деревне хватило бы разговоров на полгода. Потом, еще в карантине под Витебском, получил письмо от мамы, где она упомянула, что соседка наша родила сына и назвала его Глебом. Теперь по деревне пошли досужие разговоры. «Сын, напиши мне четко и ясно — это твой ребенок?»
Ах, мама, мама. Ну что ты такое спрашиваешь? Ведь всем давно известно, что ребенок от Мырмыра. Аннушка сама мне сказала, что скоро выходит за него замуж. Правда, особого счастья на ее лице не заметил. Наш Мырмыр пристроил ее после поступления в пединститут на квартиру к своей тетке. Ну а там, видимо, все получилось само собой. Тем более, что говорить наш учитель мог. А слушать мужские речи Аннушка всегда любила. Но замужество отчего-то не состоялось. Учебу тоже пришлось прервать. Впрочем, как и мне.
По новому приказу министра обороны, лишались отсрочки от призыва студенты вузов без военной кафедры. Зато последнюю сессию — прошли призывную комиссию пятеро — мы сдавали классно: всем, кого забирали служить, слова не давали сказать и тут же требовали зачетку, чтобы поставить «отл». Жали на прощанье руку, говорили, что после армии обязательно ждут нас обратно. Да еще и повышенную стипендию дали за лето.
Когда я протянул матери неожиданные деньги и показал повестку, она бессильно опустилась на лавку: «Как же так? Ведь ты студент? Да и один сын, без отца растила. Завтра же поеду в военкомат, добьюсь, чтобы тебя оставили! Думают, что если одна мать, так и некому ребенка защитить? Я им покажу! Своих-то сыночков порассовали куда надо, попрятали от армии! А ты, серая скотинка, отдувайся за них! Сволота! Жиреете на нашей крови! Нет на вас Сталина!»
Столько неожиданного ожесточения было в ее голосе и словах, что я даже растерялся. Я увидел свою мать словно впервые. Имя Сталина от нее тоже никогда не слышал. Тем более Сталина-заступника, вершителя высшей справедливо сти.
С большим трудом удалось немного успокоить маму. Как же буду глядеть в глаза своим однокурсникам и преподавателям после того, как товарищи уйдут служить, а я останусь? Да и ребенок-то — без малого метр девяносто! В конце концов, ведь кто-то должен идти в армию, защищать интересы страны, обеспечивать мирную жизнь. Хотя бы за тех, кого попрятали. Ведь мы кто с тобой, мама? Мы ведь с тобой и есть тот самый народ, на котором всегда все держится. Неужели хочешь, чтобы и про меня говорили: мамка от армии отбила! Под мамкину юбку спрятался!
Мать ночь не спала, слышал, как она несколько раз вставала, принимала успокоительное, плакала, но утром все же никуда не поехала.
Я, вообще-то, сразу хотел поступать в БГУ, там и военная кафедра была. Но дорогая соседка Аннушка поступала в педагогический — туда уговорил ее подать документы наш Мырмыр. Мол, там у него знакомство. Ну и я потянулся за ней. Думал, что в новой студенческой жизни станем еще ближе и неразлучней. Конечно, поступил не по-мужски. Первым делом самолеты, а девушки потом. Какой бы ни была девушка, для мужчины важнее дело, которым он будет заниматься в жизни. А к человеку, занятому настоящим делом, самые лучшие девушки проходу не дают.
Оказалось, что влияния нашего школьного учителя хватило только на то, чтобы с трудом пропихнуть мою соседку на вечернее отделение. На дневное ей не хватило двух баллов. К девушкам на экзаменах в пединститут относились строже, чем к парням, — те были на вес золота. Пять-шесть человек на сотню. В итоге получилось, что видеться с ней мы стали очень редко — только в выходные и на праздники в той же родной Блони.
Я чувствовал, как с каждым разом мы отдаляемся. Кроме учебы она еще и работала в детском саду нянечкой. Ах, Аннушка, Аннушка, первая моя любовь. Тогда в учебке меня почему-то обрадовало, что Аннушка назвала сына моим именем. Это как-то утешало и давало пусть маленькую, но все же надежду. Мне казалось, что впоследствии смогу полюбить и ее сына. А на что мне надеяться теперь?
Я обогнул дувал хозяина и начал осторожно подниматься по тропке в гору. Глаза уже немного привыкли к темноте. То, что кишлак полностью растворился во мраке, казалось мне чем-то неестественным, неправильным. Помню, что именно этот мрак под крылом самолета, сменивший веселую россыпь огней на таджикской стороне, вызвал первое беспокойство и пока еще скрытую тревогу. Возможно, даже страх. Этот огромный массив темноты внизу грозил поглотить и наш транспортный самолет, и те сотни молодых жизней, равнодушно уносимых им во мрак неизвестности.
Редкие огоньки на земле появились снова только на подлете к Кабулу, перед самой посадкой. Сразу стало немного легче, и страх перед неизвестностью отступил. Теперь, стоя над темнотой, сгустившейся до предела над кишлаком, трудно было поверить, что там теплится какая-то жизнь. Мрак и тишина были абсолютны, и если бы не редкий собачий лай, то ничто не выдавало бы таящуюся в кромешной тьме жизнь.
Там в полном мраке мужья привычно обнимали жен, чтобы очевидный и единственный смысл жизни являл себя со временем свету. Цель жизни — сохранение рода. А в чем смысл того же рода, человеческого присутствия на Земле? Немного смысла находил в жизни и сам Мухаммед: «Знайте, что жизнь ближайшая — забава и игра, и красование и похвальба среди вас, и состязание во множестве имущества и детей.» Неужели этим смыслом и готов удовольствоваться всемогущий мировой разум? Творец бесчисленных миров и обитателей их.
Телевизор в кишлаке был только у муллы, но пока не работал — нуждался в спутниковой антенне. Но на нее требовались большие по местным меркам деньги. Хитрый мулла потихоньку зомбировал своих правоверных, чтобы они сами пришли к мысли, что спутниковая антенна — дело, угодное Аллаху. Хотя телевизор, конечно, зло. Но ведь нам не нужны развратные фильмы. Ведь Аллах, милостивый, милосердный, желает, чтобы верующие могли видеть все мусульманские святыни, а главное — священный камень в Мекке, Каабу. Ведь не у всех есть средства на хадж, обязательный для каждого верующего. Раньше или позже, но тот должен его совершить. Иначе не удастся отсечь греховный хвост и попасть в райские кущи с гуриями.
