Вот так моя жизнь пересеклась с жизнью крестьянина Сайдулло из кишлака Дундуз и, благодаря его маленькой дочке, не угасла в мучениях на берегу безымянной горной реки, а продлилась дальше. То долгое время, когда я, охраняемый невозмутимой среднеазиатской овчаркой по имени Шах, беспомощно лежал на кошме под домотканым шерстяным одеялом в хозяйственной пещере Сайдулло рядом с загоном для овец, которые скоро привыкли ко мне, а я к ним, было наполнено, как ни странно, безмятежным покоем. Таким блаженным покоем, который последние полтора года солдатской жизни мне даже и не снился. Да, спина моя гноилась и кровоточила, сломанная голень на одной ноге и лодыжка на другой не давали сделать и шага, — по нужде я отползал в угол к лохани, — болели сломанные ребра и выбитое плечо. Кружилась голова, и я, делая попытку просто сесть, часто терял сознание. Да, все так, тело страдало, как только может страдать тело, отвращаясь болью от жизни. Но беспросветное отчаяние все же не захлестывало меня.
Возможно, просто моя молодость не теряла надежды и верила в лучшее. Ведь на то она и молодость. Да и к тому же впервые за полтора года я никуда не торопился, никому не был ничем обязан и пребывал в давно желанном и спасительном уединении с самим собой. Этого редкого и почти невозможного в армии удовольствия я был лишен давно. Только здесь, в этой пещере, под надзором могучего Шаха, надежно защищенный от всех опасностей, я наконец понял, как смертельно устал от невозможности побыть одному, полностью расслабиться и отключить все сторожевые центры.
Особенно остро всю полноту своего неожиданного счастья я ощущал ночью, когда, заботливо укрытый поверх одеяла тяжелым овчинным тулупом хозяина, неожиданно проснувшись, завороженно глядел в широкий проем над дощатой дверкой. Там, как пышные осенние цветы, распускались близкие звезды. Как астры или георгины в палисаднике моей бабушки Регины. Время от времени один из цветов, словно сорванный невидимой рукой, падал с небосклона и, рассыпая искры, чертил длинный огненный след до самой земли. Тогда мне казалось, что я снова на своей сосне, на дощатом помосте, а все, что сейчас происходит со мной, только снится. И с минуты на минуту разбудят меня радостные голоса моих родных и близких. Бабушка, мама, дед, отец, сестричка Наденька, подружка Аннушка, даже неугомонный сосед Егорка — все они молча толпятся в этой пещере возле моего ложа и терпеливо ждут скорого пробуждения их дорогого Глеба. Но блаженный сон все длится и длится, и они не будят меня, не нарушают моего неожиданного и так дорого оплаченного уединения. И стыдно признаться: мне, окруженному далекими, дорогими людьми и близкими чужими звездами, было так хорошо в этой пещере, как бывало только в детстве, и то не очень часто.
Моя армейская жизнь уже казалась какой-то нереальной, приснившейся. Неужели это я еще вроде совсем недавно ходил строем в столовую? Патрулировал улицы Кабула, заглядывался на девушек без чадры и в джинсах? Бегал по горам с автоматом, отстреливался в ответ на чужие выстрелы и, наверное, даже кого-то убивал, не чувствуя к погибшим никакой личной неприязни, а уж тем более ненависти. Теперь все это в далеком прошлом. В какой-то чужой и странной жизни. Да и было ли это вообще? А если было — то неужели со мной? Нет, теперь у меня другая, пусть и мучительно-лежачая, полностью зависимая от других, но все-таки чем-то привлекающая меня жизнь.
Мне теперь часто казалось, что старая жизнь сошла с меня, как змеиная кожа, и теперь лежит сухой и никому ненужной шкуркой. А новая осторожно и медленно нарастает, радуя свежестью и чистотой. В этой новой жизни меня поят горьковатым козьим молоком, — его приносит будущая восточная красавица Дурханый, — кормят простоквашей с зеленью, ячменной и кукурузной кашей, приносят фрукты, виноград, арбуз, иногда дают плов с мясом. И каждый день зеленый чай с сушеным урюком, белые лепешки. Но иногда все-таки вспоминалась и наша солдатская «красная рыба» — многократно просроченная килька в томате. Как она там без меня, кто же теперь уничтожает ее стратегические запасы?
В сумерках после трудового дня часто заглядывает и мой новый хозяин — мой теперешний командир — Сайдулло. Шах поднимается со своей камышовой подстилки, виляет хвостом и осторожно подходит к хозяину за привычной порцией скупой ласки. Сайдулло треплет ему загривок, гладит по голове, потом присаживается на кошме возле моего ложа. Свертывает самокрутку со своим привычным и вонючим зельем. Вроде он не такой зануда, как Гусев. Но все же Гусева я уже знал как облупленного, а что скрывается за восточной любезностью этого человека, для меня все еще тайна. Ради чего он возится со мной? Почему сразу не убил или не продал?
Сайдулло с первых же неловких слов нашего знакомства переименовал меня в Халеба, так ему легче произносить, а я и не возражал. Ведь того Глеба, которого знали мои родные, друзья на курсе в пединституте, сослуживцы, — того Глеба Березовика, которым еще совсем недавно я был, уже нет в наличии. Его сдуло, как пылинку с брони бэтээра, и нечаянно занесло в эту пещеру, в этот библейский хлев, куда того и гляди заглянут какие-нибудь волхвы. Если, конечно, не испугаются моего молчаливого и грозного сторожа — я ни разу не слышал, чтобы Шах подавал голос. Собаки, которые не лают, — самые страшные.
Почему-то американская Библия с мелким шрифтом на папиросной бумаге оказалась в моей тумбочке у кровати в старой казарме крепости Бала-гиссар. Говорили, что книга осталась от парня, которого незадолго до нашего прибытия отправили домой в цинковом гробу. Ему оставалось служить всего полгода, но письмо от девушки, в котором она сообщила, что выходит замуж на Новый год, выбило его из наезженной колеи армейской жизни. Весь взрывной запас отрицательных эмоций, что накопились в душе, вдруг неожиданно детонировал от листка бумаги с таким неожиданными и жестокими словами. Ну что ей стоило подождать еще полгода и сообщить свою новость только при личной встрече, на родине. Думаю, что душевная глухота не сделает ее счастливой и в своей новой любви.
Говорили, что он то ли повесился в туалете, то ли застрелился на посту. В общем, каждый, пересказывая, что-то прибавлял от себя. Мол, даже вера его не спасла — совершил серьезный и непростительный для верующего проступок. А может, это была обычная солдатская байка, устное творчество, так необходимое для того, чтобы преодолеть непростое для молодых ребят время. Возможно, эта чужая выдуманная история сумела помочь кому-то удержаться от того, чтобы и в самом деле не расстаться с жизнью, в которой девушки такие неверные, а пули — точные и обязательные.
У бабушки Регины в сундуке также хранилась старая, еще дореволюционная Библия, с ятями и в кожаном переплете с застежками. Я несколько раз держал ее в руках, перелистывал. Но все же так и не удосужился познакомиться более основательно. Вникать в кровавую и жестокую древнееврейскую историю особого желания почему-то не возникло. Хотя в истории любого народа уж чего-чего, а крови всегда с избытком. В казарме, однако, когда стоял по ночам на дежурстве у тумбочки, понемногу прочитал Евангелие и как-то проникся этой старой и трогательной мечтой о подлинной человечности, для которой уже и две тысячи лет назад не находилось в нашем мире места. После этого Библия сопровождала меня всюду. Никаких претензий от офицеров не было. Читай что хочешь, пока еще живой. Да и на посту, вопреки уставу, можно было делать все что угодно — пить, курить. Нельзя было только спать.
Самым современным и минимально религиозным текстом показался мне Экклезиаст. Столько мудрой горечи осело в его словах, что не верилось, будто написан он еще две тысячи лет назад. Уже тогда люди знали, что ничего нового в мире не происходит. Ну а Песнь Песней трогала меня своей наивной и невинной чувственностью. И целомудренно-эротичная Суламифь казалась мне очень похожей на мою далекую соседку — к сожалению, отныне уже только соседку — Аннушку. Эта чужая и случайно попавшая ко мне Библия однажды даже спасла мне жизнь. Тоже повод для досужих размышлений о роли случайности в судьбе человека.
