— Разбогатеем мы, когда выгоним турок. Согласен ли ты бить турок?

Я сказал, что согласен.

— Тогда отдай молоко моим ребятам.

Я так и сделал, а он сказал:

— Приходи утром ко мне, я тебе дам письмо в Бухарест.

Человек, который дал мне на другой день письмо, был Стефан Караджа. Я тут же отправился в Бухарест. Был конец апреля. В пути меня нагнали два болгарина, и они спешили туда же. Пошли вместе. На другой день встретился нам фаэтон. В нем сидел болгарин в белой шапке. Он с нами заговорил. Узнав, зачем и куда мы идем, сказал: «Будьте осторожны, румынские власти ловят таких болгар и отправляют в Турцию». Это был Раковский, как потом объяснил мой спутник.

Письмо было к Панайоту Хитову, который в то время жил в имении Николы Балканского. Туда мы и пришли. Прочитав письмо, Хитов спросил:

— А знаешь ли ты, что тебя ждет на Балканах?

Готов ли ты к тому, чтобы тебя пуля пронзила, саблей ссекли, на кол посадили; живым сожгли?

— Готов! — ответил я воеводе.

— Есть ли у тебя ружье?

— Нет.

— Иди-ка ты, хлопец, продавай молоко, не теряй времени.

Разочарованный я ушел в корчму. Там увидел гайдука но имени Крайганю. Но и тот сказал;

— Шел бы ты лучше продавать молоко, зачем лезешь на лишения?

В это время в корчму вошел молодой человек. Крайганю сказал мне:

— Вот твой земляк, карловец.

Я бросился к нему навстречу, а вошедший спросил:

— Что ты здесь ищешь? Не узнаешь меня? Я карловский дьякон.

Вышли мы с Левским из корчмы и пошли по селу. Я ему рассказал обо всем: что у меня письмо от Караджи, что хочу идти на Балканы.

— За природность я пришел!

Левский остановился, поглядел на меня и засмеялся. Вместо «народность» я сказал «природность».

— Ну ладно, оставайся, может быть, станешь гайдуком.

Отвел меня Левский к воеводе. Тот приказал определить меня в казармы. Дали мне ружье и патроны. А через два дня мы отправились к Дунаю. Пришли люди из комитета и взяли с нас клятву, что мы готовы умереть за родину. Так я стал гайдуком».

Первой оформилась чета первостепенного воеводы Панайота Хитова. Знаменосцем к нему Раковский рекомендовал Васила Левского. Такое выдвижение было столь необычно, что воевода поначалу отказался взять Левского знаменосцем. На эту должность всегда выдвигались опытные, испытанные в боях гайдуки. Знаменосец—второе лицо в чете, в случае смерти воеводы он принимает на себя руководство четой. А Левский в гайдуках еще не ходил. Но Раковский, узнавший Левского в боях под Белградской крепостью, настоял на своем. Он понимал толк в людях и редко ошибался в выборе.

Трогательна была встреча Левского со своим учителем по революции. Тяжкий недуг снедал этого сильного человека. К весне туберкулез обострился, и Раковский уже не вставал с постели. Но могучий дух его не сдавался. Раковский разрабатывал с воеводами планы походов, расспрашивал прибывающих добровольцев, что делается в Болгарии. И не раз, когда слышал он рассказы о бедах народа, из его больной груди вырывались горькие слова: «Эх, если бы я был здоров!..» Его тело было немощно, но всеми помыслами он оставался бунтарем, горячим, неустрашимым, всегда готовым сразиться с врагом.

Он понимал, что дни его сочтены, и спешил сделать все, что еще мог дать родине. Прикованный к постели, он работал над последним своим сочинением: «Болгарские гайдуки и их борьба с турками от падения Болгарии до настоящего времени». Гайдуком он начал свою службу народу, обзором итогов гайдуцкого движения заканчивал жизненный путь.

«Мы можем с открытым лицом сказать всему свету, — писал Раковский, — что гайдуки со времени падения Болгарии и до сегодняшнего дня были символом нашей политической жизни».

И вот теперь, когда формировались предпоследние в истории болгарского сопротивления гайдуцкие четы, певец гайдуцкой романтики и главный вожак гайдуцкой вольницы уже не мог принять в этом участия. Он даже не знал, в каких тяжких условиях товарищи его готовят боевые отряды. Безденежье грозило задушить годами выношенные планы. Друзьям его не оставалось ничего иного, как идти к идейным противникам — богатым болгарам из Добродетельной дружины. И они скрыли это от него.

—- С Николой Балканским, — рассказывал позже Панайот Хитов, — мы уговорились тайком от Раковского попросить у бухарестских богатых купцов пособить нам вооружить маленькую чету.

Но не легко было выжать деньги у этих «толстосумых патриотов».

— Поехали мы в Бухарест, — продолжает П. Хитов,— но меня не признал ни один бухарестский купец. Я решился сказать им, что отправляюсь на Балканы бороться против турецкой несправедливости, потому что наше отечество ждет от нас помощи и каждый болгарин должен жертвовать. После долгих мук и хлопот я успел приблизиться к ним и попросить, чтобы они собрали между собой потребную сумму на оружие и исполнили свой долг. «Если мы не поможем сами себе, — говорил я, — то ни Россия, ни Сербия не помогут нам».

В тот период руководители Добродетельной дружины вели с Сербией переговоры о создании южнославянского государства. В планы образования его входила организация восстания в Болгарии. И они решили использовать чету Хитова в своих целях: проверить на месте возможность восстания. Председатель Добродетельной дружины Христо Георгиев объявил Хитову, что они дадут деньги, но при условии, что четы не будут поднимать восстания, а будут только наблюдать за настроением народа. «Ты должен употребить все свои силы, чтобы пресечь любую попытку к восстанию, пока мы не договоримся с Сербией»,— сказал он воеводе.

Это опрокидывало планы Раковского и его единомышленников на подъем восстания путем засылки чёт. Но что оставалось делать Хитову? Не распускать же добровольцев, собравшихся по зову Раковского! Хитов принял условие:

— Работайте, как вам благоразумие позволяет, а мне дайте немного оружия и отправьте в Болгарию,

Христо Георгиев выдал сто тридцать лир. Чета Хитова была снаряжена, и он записал в своем дневнике:

«Я приготовился. Васил Левский был избран моим знаменосцем, Иван Кыршовский — писарем, Тотю Филипп — второстепенным воеводой, Желю Чернев — моим помощником».

Ночь 28 апреля 1867 года. Тихо усаживались в большие турецкие каики увешанные оружием люди. Всматриваясь в даль, на берегу стоял воевода. Дунай казался бесконечно широким. Там, за ним, болгарская земля, родная, желанная. Удастся ли добраться до нее незамеченными? Что таит тишина: беспечность врага или засаду? Пришел знаменосец:

— Все готово!

Воевода перекрестился и направился к лодке:

— Поплыли, друзья! Вперед! За свободу!

Первым вышел на дунайский простор каик воеводы. За ним остальные два. Плыли так, что и самим не слышно было. Только учащенно и сильно стучали сердца.

Берег предстал неожиданно, крутой и темной стеной. Из каиков выскакивали люди и припадали губами к родной земле.

Огляделись. Справа — Тутракан, поселок рыбаков и виноградарей, пограничный турецкий пост. Впереди — неизвестность.

Столкнуты с отмели каики, и Дунай легко понес их подальше от любопытных глаз. Набежавшие волны слизали следы с прибрежного песка.

— Ищи теперь ветра в поле. Пошли!

Затемно добрались до леса, извечного друга гайдука. Здесь отсиделись, а в ночь — дальше. Шли местами незнакомыми, густо населенными турками. Днем в укрытии, ночью —в пути. Людей сторонились. От ненужного кровопролития воздерживались. Но когда встречался турок — его уничтожали. Воевода понимал жестокость такой меры, но иного выхода не было.

«Действительно, эти турки были зарезаны напрасно, но могли ли мы поступать иначе? — писал позже воевода[33]. — Если бы мы выпустили их живыми, то, может быть, не спасли бы своих голов. Турки могли бы дать знать о нас войскам. «Чем они будут бегать да призывать войско, которое будет за нами гнаться по дели-орманским равнинам, то лучше будет, если мы их уничтожим», — сказал я своей дружине. Если бы мы были в Балканах, где нас трудно словить, то эти турки остались бы живыми».