— И куда выселилось первоначально колено Вениаминово! — подсказал кто-то из председящих. — Переселившееся затем на юг Франции, в Прованс! Так полагали тамплиеры, рыцари храма…
— Постой, оставь своих рыцарей в покое! Пусть говорит Никколи! — остановили спорщика.
— Гермес владеет тайным знанием, — продолжал Никколи, — объединяющим человека и окружающий его мир. Влияние планет и зодиакальных созвездий, как и влияние минералов, — все это единое древнее знание. «Что наверху, то и внизу», жизнь большой вселенной, макрокосмос, в точном подобии отражается в жизни каждого из нас, в микрокосмосе. Потому и возможно, изучивши герметику, предсказывать судьбу по расположению планет!
— У римлян Гермес назывался Меркурием и был богом торговли и богатства! — вновь перебил Никколи давешний спорщик.
— Но, кроме того, и величайшим знатоком магий и астрологии! — тотчас возразил тот. — Любое заклятие, составленное без помощи Меркурия — Гермеса, не имело, по воззрениям римлян, действенной силы. Поэтому мы и зовем Гермеса родоначальником всеобщего знания. Мало того! В его ведении находятся все пути жизни и смерти! Из всех греческих богов только Гермес участвовал в событиях, происходивших в трех главных сферах космоса — небесной, земной и подземной. И именно Гермес научил людей обрядам, грамоте, ораторскому искусству… И не спорь, Салутати! Ибо твои умения также подарены тебе Гермесом!
Золотой жезл Гермеса, кадуцей, стал прообразом всех магических жезлов. И заметьте! Кадуцей представлял собой крест, вертикаль которого обвивали две змеи, — символ времени, также подвластного Гермесу. И не тот крест с тупою вершиной, по сути перекладиной, орудием казни у древних римлян, нет! Вертикальная линия кадуцея уходила вверх, в вечность. Она связывала небо и преисподнюю, верхний и нижний миры, а горизонталь перекрестье креста — символизировала образ земного пути человечества. Так что еще очень большой вопрос: какому кресту поклоняемся мы, христиане, орудию казни или символу вечности?
И колено Вениаминово, удалившееся, как утверждают, после битвы с другими коленами израилевыми, в Аркадию, было родоначальником аркадцев, «Лунных людей». Почему, кстати, знатные семьи Лангедока, куда позднее перебрались аркадцы, упорно, даже жертвуя жизнью, защищали еврейское население! А сам Гермес был создателем Вселенной. Именно он словом сотворил мир, и не о нем ли говорится в Евангелии от Иоанна: «сперва было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был словом»?
Гермес к тому же был сыном Зевса, и недаром Данте в своей божественной поэме называл именем Зевса высшее карающее божество!
А то, что Гермес родился в пещере и рядом со Стиксом, дало ему власть познавать тайны загробного мира. Потому и смог Гермес научить людей магии и заклинаниям, с помощью которых возможно даже вызывать душу умершего и допросить ее о будущих бедах!
— Некромантия…
— Некромантия тоже находилась в ведении Гермеса! Древние говорили так: «Хлеб — дар Деметры, но золото — дар Гермеса». И они же предупреждали, что чрезмерное пристрастие к золоту доводит до беды. Гонитесь за высшими дарами Гермеса — знанием и мудростью!
Никколо Никколи кончил, как отрубил, и молча ждал, когда его возлюбленная наполнит и ему, и прочим кубки и чаши. (Вторая девушка, давно уже сидевшая на коленях одного из гостей, так и уснула у него на плече.)
— В наши дни, — назидательно добавил Салутати, — Гермес перестал быть богом, уступив место Творцу Мира.
— Но он остается величайшим пророком всех времен! — перебил Никколо Никколи. — И именовать его нужно не иначе, как Гермес Трижды Величайший, Гермес Трисмегист. Смысл жизни, по учению Гермеса, заключается в познании человеком своей божественной сущности и уподоблении Богу в мыслях и поступках.
— Но… — решился подать голос Аретино, — не к тому ли стремятся и наши святые? К обожению! Во всяком случае, об этом говорят ученые греки!
— Боюсь, — вновь подал голос Салутати, — что слишком вольное толкование богословских истин может привести нас вновь в объятия манихейской ереси. Тут было упомянуто о Лангедоке и разгроме альбигойцев. Как ты знаешь, Никколо, альбигойцы или катары «чистые» происходят от манихеев, последователей персидского пророка Мани, который еще в третьем веке от Рождества Христова учил, что мир, окружающий нас, это мир зла и мрака, и подлежит уничтожению, дабы освободить плененный им свет. А сам человек создан не Богом, а Сатаной. И Христос по их взглядам был видением, а не сыном Божьим, ангелом или пророком. Дьявол пытался умертвить его на кресте, и посему крест есть орудие зла. Призрачный Христос, следовательно, не мог ни страдать, ни умереть. Впрочем, ариане, напротив, считали Христа подобосущным, а не единосущным Отцу, то есть, по существу, опять лишь пророком, но никак не ипостасью самого Бога, единого в своей троичности.
Я бы поостерегся трогать краеугольные камни религий и объявлять Гермеса творцом мира! А то может оказаться, что те самые катары ближе к Господу, чем мы!
— Вечные вопросы, — произнес задумчиво доныне молчавший гость. — Откуда мы пришли и что с нами будет после смерти!
— Ты, Никколо, грозился заняться переводом герметических трактатов с коптского на латынь!
— Они не все собраны, — отозвался Нокколи. — Да и я…
Косса прикусил губу, поняв, что молодой хозяин попросту не может признаться перед всеми в незнании коптского, — молодости свойственна гордость! И решил вывести его из затруднения.
— Я тоже не знаю коптского, — произнес он спокойно. — Увы! Ибо это язык древнего Египта, «язык пирамид», язык тех, кто владел самыми страшными тайнами древней магии, позволявшими оживлять мертвых! Именно от египтян заимствовал Цезарь свою реформу календаря и именно из Египта приходили в Рим все тайные культы, о которых тут начали говорить! Но тексты существуют и на греческом, кажется? Да, могут появиться и латинские записи, еще не разысканные вами! И остается, как я понимаю, одна трудность: кто даст деньги на путешествия в тот же Египет и Святую землю? Тут, я думаю, может — сможет! — помочь сама римская церковь, когда Бонифаций IX укрепится на престоле Святого Петра.
Кое-кто захлопал в ладони, а Аретино всем корпусом придвинулся к нему, с надеждою заглядывая в глаза. Косса ощутил мгновенную горечь, поняв, что из собеседника он сейчас сам себя превратил в возможного мецената и тем отдалился от дружеского застолья, споров, от незастенчивых похлопываний по плечу, от тех сладких мгновений, когда тебя, как равного, перебивают в споре… Да, он поможет им, этим юношам, перед которыми еще вся жизнь. Поможет, как помогает старым друзьям из Болоньи. И все же горько! Горечь отдаления, равно несносная, подымаешься ли ты вверх, или опускаешься вниз…
В это время в прихожей раздался шум, пыхтение, и, нашарив наконец ручку двери, в покой ввалился, отдуваясь, толстяк с веселым взором хитрых глаз под седыми бровями.
— Все еще сидите?! — возгласил он, озирая притихшее было собрание, и был встречен дружным ревом молодых глоток. — Хочу есть и пить! Дайте мне блинов с сыром! Наши приоры какие-то лунные люди, каждое заседание затягивают почти до утренней зари!
— Это наш писатель, Франко Саккетти! — поспешили сообщить Коссе.
Саккетти уселся, победно оглядывая собрание, кивком головы поздоровался с Салутати, обозрел Коссу, вопрошая: кто таков? И когда ему сказали, кивнул головой:
— А, знаю! Слыхал! Приехал уговаривать нас подчиниться новому папе, а не отсылать флорины в Авиньон, ибо проще, а главное дешевле покупать кьянти сразу в Риме, чем везти его сперва в Прованс, а потом уже назад, в Рим. Разумно! Кабы и во всем ином наши первосвященники поступали столь же разумно! А вы тут опять превозносили герметику, как я услышал еще в сенях?
Ухватив тарель с жарким, пиццу и придвинув кубок, он въелся, продолжая, однако, сыпать шутками. Рассказал, запивая вином, уморительный эпизод со старшиной приоров Томмазо Барончи, который, оставишись ночевать в синьории, мочился стоя на постели, в нарочито просверленный приятелями стеклянный сосуд, и потом не мог найти сухого места, где улечься; про двух обывателей, которые прибежали давеча в синьорию, уверяя, что видели рать миланского кондотьера Якопо даль Верме (за которую они приняли стадо коров, пригнанных на продажу), якобы приближающуюся к городу. Походя Саккетти шлепнул по заду вторую проснувшуюся девицу и тут же поведал совсем уж озорной эпизод про слишком толстую жену одного горожанина, конец рассказа потонул в дружном хохоте собравшихся, а затем, без передыху, про второго обывателя, жена которого, думая поправить этим здоровье мужа, едва не довела его амурными требованиями до могилы.
