Жоан Эдуардо с уважением, с недоумением внимал этим речам, которым благожелательное лицо доктора и его седеющая борода придавали еще больше веса. Теперь ему и самому казалось, что вернуть Амелию невозможно, раз она так безоговорочно, и душой и разумом, принадлежит своему духовнику падре Амаро. Но почему священники считают, что она не должна выйти замуж за своего жениха?

– Я бы понял это, если бы действительно был распутником, сеньор доктор. Но я веду самую примерную жизнь; я работаю с утра до ночи; я не бываю в тавернах, не участвую в кутежах, не пью, не играю; вечера провожу на улице Милосердия или сижу дома и переписываю бумаги для конторы…

– Мой милый мальчик, ты можешь быть образцом всех добродетелей; но вера наших отцов утверждает, что всякая добродетель вредна и бесплодна, если она не порождена католической церковью. Трудолюбие, целомудрие, честность, справедливость, правдивость – все это великие добродетели, но для священников и для церкви они не в счет. Будь каким угодно праведником, но если ты не слушаешь мессу, не постишься, не исповедуешься и не снимаешь шляпу перед священниками – ты не что иное, как темная личность. Жили на свете люди позначительней тебя, чья душа была совершенна, а жизнь безупречна, но и их записали в отбросы человечества, потому что они не были крещены, прежде чем достигли совершенства. Ты, наверно, слыхал о Сократе, о Платоне, Катоне и других. Они прославились в веках своею праведностью. И все же Боссюэ[104] – эталон католической доктрины – заявил, что добродетелями этих людей вымощен ад. Отсюда следует, что католическая мораль отличается от морали естественной и общечеловеческой… Но ты едва ли меня понимаешь… Хочешь, приведу пример? С точки зрения правоверного католика, я – один из самых отпетых негодяев, какие топчут улицы этого города; а мой сосед Пейшото, который убил пинком в живот свою жену и тем же манером добивает десятилетнюю дочь, считается у духовенства прекрасным человеком, потому что аккуратно исполняет обязанности прихожанина и подыгрывает певчим на корнет-а-пистоне. Словом, братец, так уж оно устроено. И, как видно, устроено хорошо, если миллионы почтенных людей это одобряют, а государство расходует на церковь большие суммы и обязывает к этому же тебя и меня. Я, например, каждый год плачу золотой, чтобы сохранить католическую церковь. С тебя, конечно, берут меньше…

– С меня семь винтенов, сеньор доктор.

– Ты-то хоть участвуешь в их праздниках, слушаешь музыку, проповеди – словом, возмещаешь свои семь винтенов. А мой «золотой пропадает для меня целиком и полностью; приходится утешаться тем, что он идет на поддержание церкви – той самой церкви, которая при жизни числит меня в разбойниках, а после смерти уготовала в аду место самого первого класса. В общем, мы славно поболтали… Чем еще могу служить?

Жоан Эдуардо был совсем обескуражен. Он слушал доктора и все больше убеждался, что если бы этот человек, рассуждающий так умно, мыслящий так широко, принял в нем участие, то без труда вывел бы церковников на чистую воду, и счастье Жоана Эдуардо, его место в доме на улице Милосердия было бы восстановлено раз и навсегда.

– Значит, вы ничего не можете для меня сделать, сеньор доктор? – переспросил он безутешно.

– Я могу самое большее вылечить тебя от второго воспаления легких. Ты опять болен воспалением легких? Нет? В таком случае…

Жоан Эдуардо тяжело вздохнул.

– Я стал их жертвой, сеньор доктор!

– И напрасно. Никаких жертв не должно быть, кроме жертв борьбы с тиранией! – сказал доктор, надевай свою мягкую широкополую шляпу.

– Ведь, до сути дела, – пытался еще настаивать Жоан Эдуардо, цепляясь за доктора, как утопающий за соломинку, – по сути дела, подлец падре добивается одного: завладеть девушкой! Если бы она была некрасивой, ему было бы совершенно безразлично, верю я в Бога или нет! Этот мошенник добивается ее любви!

Доктор пожал плечами и сказал, уже взявшись за ручку двери:

– Это естественно, мой бедный друг. Чего ты хочешь? Он мужчина, а у мужчины есть страсти и органы, требующие женщины. К тому же он духовник, что придает ему почти божественный престиж. И нечего удивляться, если он пускает в ход этот престиж, чтобы утолить свои страсти; и вполне логично, что удовлетворение страстей он прикрывает видимостью служения Богу… Все это естественно.

И тогда Жоан Эдуардо, видя, что доктор уже открывает дверь и последняя надежда рушится, крикнул в ярости, хлестнув воздух шляпой:

– Церковная ракалия! Я всегда их ненавидел! Их надо стереть с лица земли, сеньор доктор!

– И опять ты сказал глупость, – возразил доктор, примиряясь с неизбежностью и продолжая разговор в дверях кабинета. – Послушай меня. Ты веришь в Бога? В Бога, который находится на небесах? Того, что создал основы справедливости и истины?

Удивленный Жоан Эдуардо сказал:

– Верю, сеньор доктор.

– А в первородный грех?

– Верю…

– А в загробную жизнь, искупление и прочее?

– Я вырос в этих верованиях…

– Так почему же ты хочешь стереть с лица земли священников? Наоборот, ты должен находить, что их еще мало. Я вижу, ты либерал-рационалист и не выходишь за пределы того, что провозглашено Хартией… Но если ты веришь в Бога, который пребывает на небе и управляет нами сверху, и веришь в первородный грех и в загробную жизнь, то тебе нужны и священники; иначе кто будет преподавать тебе вероучение, завещанное Богом, кто поможет тебе очиститься от первородного греха, кто приготовит для тебя место в раю? Священники тебе необходимы. И я не вижу никакой логики в том, что ты ругаешь их в газете.

Ошеломленный Жоан Эдуардо пролепетал:

– Но, сеньор доктор… Извините меня, ваша милость, но…

– Ну что? Говори, братец.

– Значит, вам не нужны священники в этой жизни…

– Ни в этой, ни в той. Мне не нужны священники на земле, потому что не нужен Бог на небе. Иными словами, дружок, мой Бог – внутри меня; этим принципом я и руковожусь в своих действиях и суждениях. Vulgo conscientia…[105] Возможно, ты меня не понимаешь… Впрочем, ведь я излагаю тебе крамолу. И уже как-никак три часа… – И доктор показал на часы.

В воротах Жоан Эдуардо еще сказал:

– Так вы уж извините меня, сеньор доктор…

– Не за что. И знаешь: пошли ко всем чертям улицу Милосердия!

Жоан Эдуардо горячо возразил:

– Это легко сказать, сеньор доктор; но когда любовь гложет здесь, внутри…

– Любовь? А! Конечно! Любовь – великая и прекрасная вещь. Одна из могучих сил цивилизации. Направленная в нужное русло, она способна создавать новые миры и производить нравственные революции… Но поверь мне (он вдруг переменил тон): очень часто то, что мы называем любовью, вовсе не любовь и живет отнюдь не в сердце… Мы употребляем слово «сердце» ради приличия, имея в виду совсем другое место. По большей части именно в нем все дело. И тогда огорчения наши длятся недолго. Прощай! Будем надеяться, что скоро ты утешишься.

Жоан Эдуардо шел по улице, свертывая сигаретку. Он обессилел от прошедшей мучительной ночи, от бесполезных хлопот сегодняшнего утра, от разговоров с доктором Годиньо и доктором Гоувейей.

«Конец! – думал он. – Больше я ничего не могу сделать. Надо смириться». Душа его изнемогла от стольких порывов страсти, надежды и гнева. Ему хотелось забиться в какую-нибудь нору, подальше от адвокатов, женщин, священников, и заснуть на долгие месяцы. Но было уже больше трех часов. Он поспешил в контору к Нунесу. Наверно, придется еще выслушать нотацию за опоздание. Нерадостная у него жизнь!

Он завернул за угол Террейро и тут, у харчевни Озорио, встретил молодого человека в светлом пиджаке, обшитом по бортам черной тесьмой; на удивительно бледном лице его ярко-черные усики казались накладными.

– Ола! Как дела, Жоан Эдуардо?

Это был Густаво, наборщик из «Голоса округа», два месяца назад уехавший в Лиссабон. Агостиньо аттестовал его так: «Малый мозговитый и начитанный, но в голове черт знает какой ералаш». Густаво даже писал иногда статьи о международной политике, куда вставлял звучные проклятия Наполеону III, царю и другим угнетателям народов, скорбя о порабощении Польши и нищете пролетариата. Густаво и Жоан Эдуардо питали взаимную симпатию, после того как несколько раз поговорили на религиозные темы; оба соперничали в преклонении перед Иисусом Христом и в ненависти к духовенству. Революция в Испании[106] так воодушевила наборщика, что он мечтал присоединиться к Интернационалу; его тянуло в крупный пролетарский центр, где существовали бы рабочие объединения, произносились бы речи, создавалось бы трудовое братство, – и он уехал в Лиссабон. Там Густаво нашел хорошую работу, славных товарищей. Но на его иждивении находилась больная старуха-мать; жить вместе выходило куда экономней, и он вернулся в Лейрию. К тому же «Голос округа» процветал ввиду близящихся выборов и мог прибавить жалованье трем своим наборщикам.