Побрел над насыпью, разыскивая одежду. Три или четыре раза обошел бетонную стенку над знакомыми волнорезами. Увидел пустую выбоину, где сидел часа полтора назад. Одежды не было. Бетон был влажен. Пришел девятый или восемнадцатый вал и смыл мою куртку, брюки и рубашку. Вместе с подаренным камешком.

Жаль, что я не могу идти в город: на мне плавки, в карманчике половина иголки. Нередко жизнь соединяет серьезное, даже очень серьезное, и смешное. Рано или поздно приходится в этом убеждаться на собственном опыте. Вспомнилось: там, где я выкарабкался на берег, под рельсом желтела этикетка спичечного коробка. Кто-то выбросил его из окна поезда, того самого… Пятьсот метров назад, в сторону Сочи… еще несколько шагов. Вот он, коробок.

Перехожу железнодорожное полотно, иду в гору. Это все та же гора Ахун, но другой ее отрог. Под сенью высокого ясеня развожу костер, кидаю в огонь гибкие ветки орешника, тугие ветки сосны. Сооружаю треногу, на которую вешаю плавки, чтобы просохли. Не о таких ли, как я, сложены невзыскательные истории, героями которых являются проворные субъекты, неоднократно замеченные на Броккене, самой высокой вершине Гарца? Особенно часто видели их в прошлом, в Вальпургиеву ночь. Верхом на кочерге, помеле или поварешке прибывал этот люд, выражая полное почтение и расположение главному черту, опускаясь перед ним на колени. Начиналось роскошное пиршество, но все блюда подавались без хлеба и соли. В насмешку над церковными обрядами устраивалась «черная обедня», после которой начинались пляски под оркестр. Вместо скрипок оркестранты держали в руках лошадиные головы, вместо рожков — кошачьи хвосты. Танцевали попарно, но повернувшись друг к другу спиной. В заключение этого славного праздника главный черт сжигал себя, а участники шабаша делили между собой пепел, высоко ценившийся из-за его вредоносных свойств. Сотни очевидцев, допрошенных под пыткой, подтверждали непререкаемую достоверность нарисованной монахами Инститорисом и Шпренгером картины.

Впрочем, среди гостей Броккена попадались подлинные шедевры дьявольского соблазна и искушения, как, например, Бабелинка, последняя из сожженных в Германии ведьм. Золотоволосая, как этрусские женщины, она, однако, даже превосходила их ростом и статью. Груди ее обнажали дьявольский умысел, потому что смотрели они чуть в стороны, и у многоопытного монаха-доминиканца Ритониуса, допрашивавшего ее, тотчас возникло желание исправить этот бросавшийся в глаза недостаток. Сапфировые глаза Бабелинки внушали ему беспокойство, и лишь когда подручные связали женщину, отец Ритониус смог убедиться, как подчеркнуто много в ее теле излишеств и по-дьявольски плавных изогнутых линий. Лучшим доказательством вины Бабелинки было само желание монаха познать своего заклятого врага в образе женщины, вызванное безусловным стремлением сокрушить его. Но, даже будучи лишена одежды, связана и оставлена до утра в распоряжении справедливого судьи божьего, Бабелинка упорствовала в своем грехе. Отцу Ритониусу пришлось применить опостылевшие ему инструменты пыток, как-то: щипцы, раскаленные гвозди, дыбу, молотки и молоточки. Признаний не было, и, отерев с лица пот, добросовестный доминиканец с сожалением распорядился о костре.

Я растянулся у костра на голых, нагревшихся от жара камнях, размышляя о прошлом, незаметно переходящем в будущее, минуя настоящее. Оцепенев от тепла, согревавшего бок и спину, я закрыл глаза. Три часа прошли незаметно. Или, может быть, мне не хотелось возвращаться в таком виде в город? Темнело. Я наметил маршруты. Неминуемо выходило, что мне придется столкнуться с прохожими, а то и с милиционерами. Нужно было выждать. Костер угас. Я снова разжег пламя. Под треск влажных веток сгущалась темнота, проступали над морем звезды. Это означало, что прогноз погоды, который дал Сергей Герасимович, был удачным.

Час. Два. Оставив за моей спиной кучку золы и холодных углей, я неспешно двинулся к городу. Выбрал ближайшую к морю тропу. Собственно, тропы никакой не было, и кое-где приходилось прыгать через заборы, но зато в звездную октябрьскую ночь не так уж странно, как я полагал, повстречать пловца близ берега.

До реки добрался благополучно. Потом верхом обошел санаторий «Волна», нырнул в декоративные чащобы и был таков.

У двери моей обители я отдышался, нашарил ключ в условленном месте под крыльцом. Вяло улыбнулся собственной проделке; на двери моей рукой было нацарапано в первый же день: «Бочка Диогена». Вместе со мной в комнатенку шмыгнул зверь. Глаза его сверкнули зеленоватым огнем. Я видел его на взгорье у костра. Это был кот, серый, как сумерки. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Потом он деликатно сел в углу, прикрыл свои зеленые глаза и замурлыкал успокоительно. Вот так же сидел он поодаль от костра, не мешая мне думать о Броккене, и у меня были все основания считать его самым мирным из бродячих котов.

На столе, где я хотел навести порядок, выискивал крошки черный таракан. Я подождал, пока он удалился восвояси, недовольно ворча что-то на своем тараканьем языке. Впрочем, это могло мне и показаться. Собрав влагу с оконного стекла, я мокрыми ладонями вытер клеенку, вышел к умывальнику и вымыл руки. Вспомнилось, что шерсть забредшего ко мне в гости зверя была мокрой. Да, именно так. Даже капли блестели в свете пламени. Но дождя не было. Значит, кота накрыла волна, так, что ли?

Я угостил его остатками колбасы. Сам же глотнул из фирменной стеклянной коньячной фляжки.

— Скучно здесь вечерами, — произнес я, и кот моргнул. — Скучно и холодно, правда, хозяин дал электрический утюг, который можно включать вместо печки… что мы с тобой сейчас и сделаем. Ты умный кот и, конечно, не ловишь крыс, потому что они здесь свирепые и наглые. Днем с огнем не найдешь теперь кота-крысолова.

Ваш брат пошел теперь беспородный, мелкий, против крыс даже один на один ни-ни! А они процветают, мясом и крупой угощаются, поезда на станциях досматривают, даже шпалы грызут. Иностранцы не дураки, вывезли к себе голубого русского кота, наслышаны о войнах с крысами в древности… ну а мой друг историк до слез умиляется, вспоминая о любимой кошечке Софьи Палеолог, особенно трогает его интеллигентность первой и манеры второй, а может быть, как раз наоборот. Оторвался он от современности. Огорчительно, правда? Коньяку глотнешь?

Кот моргнул и, к моему удивлению, слизал коньяк с жестянки, куда я в порядке эксперимента капнул…Ночью, словно в кошмарном сне, успел рассмотреть я красноглазую крысу, лезшую по оконному переплету с наружной стороны. За ней — вторую. Все застыло во мне. Успело промелькнуть в голове, что слова мои были не напрасными и что кот мой, наверное, со страху уже забился под кровать. Это были врезавшиеся в память мгновения: крысы, обнюхивающие оконный переплет, добравшиеся почти до форточки, которую я оставил на ночь открытой…

Одна из них точно обшаривает комнату тускло-багровыми лучами, исходящими из ее поблескивающих глаз, а хвосты этих тварей сладострастно шевелятся и поднимаются вверх, ометая оконную раму. Еще мгновение — и одна из крыс бросится на меня. Накликал же я беду на свою голову!

Но страх не успел овладеть мной по-настоящему. На стекле скрестились лучи — тускло-красные и зеленые. Брызнули расплавленные капли, ослепительные искры. Сон?.. Явь?

Метнулась тень. Зеленоглазый кот прыгнул в форточку. Все смещалось за окном. Слышался рык, потом — приглушенное бормотание, вопли, там сцепились оборотни. И вспыхивали лучи, сверкали огни глаз — вот они уже за листвой и гаснут, гаснут, как светляки перед рассветом…

Утром я обнаружил крохотные отверстия в стекле. Они были идеально круглыми, с оплавленными гладкими краями, точно канальцы для нитки в опаловых бусинах.

А вечером зашел хозяин Сергей Герасимович (днем меня не было дома).

— Съезжай-ка с квартиры, — сказал хозяин, и я заметил, что левый ус его слегка дергается, — съезжай, съезжай!