Через полчаса я каким-то седьмым чувством уловил изменения. То были еле слышные шорохи, приглушенные возгласы, быстрые шаги за дверью. За окном — никого!

Сел в кресло, стал вслушиваться. Вокруг все стихло. Захотелось спать, но я боролся со сном сколько мог. И вдруг все же провалился в черноту. Мне снилась узкая длинная подземная галерея, сырая и тесная. Я вошел в нее, наклонив голову. Сделал несколько шагов. Знакомый голос подсказывал:

— Быстрее, впереди будет светло!

Показалась арка, за ней галерея расширялась, она была уже похожа на подземный зал. Я силился — тоже во сне, конечно, — узнать, чей голос мне помогал. Стало светло как днем. Своды над головой уходили ввысь, я поднял голову, чтобы увидеть потолок этого необыкновенного зала, но это не удалось. Казалось, надо мной было небо. А голос торопил, звал. И я повиновался ему.

И вот я узнал его. Это был голос Жени. Я удивился, почему не сразу догадался об этом. Пора проснуться, отчетливо звучало в моей голове.

— Проснись! — услышал я, открыл глаза и на двери комнаты увидел светлый квадрат этрусков. Он был таким большим, что я сразу понял: мне нужно войти в него, шагнуть, как в открытую дверь. Я вскочил, не глядя, нащупал ручку моего чемодана, приблизился к светлому пятну. Шагнул. И тут же меня окружили как бы серые крылья огромных кожанов, под их сенью я пробирался вперед, а рядом шла непонятная мне борьба. Резкие металлические звуки чередовались со змеиным шипением, скрежетом, визгом. И я спрашивал себя: уж не во сне ли продолжается мое путешествие в этом несказанном пространстве?

— Быстрее! — торопил знакомый голос.

Но я не видел Жени. Теперь было нетрудно догадаться, что я почти спасен. В этой галерее все было так, как привиделось в недавнем сне. Только шумно. Но это была уже обычная борьба с применением волнового оружия и чудес Джинса. Несколько минут я пробирался этой нереальной галереей, у которой стены, казалось, дышали. Иногда они сближались настолько, что я мог лишь с трудом протиснуть тело. Но я продвигался. И вот засиял свет. Стало просторно, открылась зеленеющая даль.

На берег набегали волны.

Я увидел себя у моря, на северном пляже близ Хосты.

Во рту ощущалась полынная горечь, я устал. Присел на гальку. За моей спиной поднималась спина горы Ахун. Откинувшись, я видел деревья, похожие на зеленые волны, бархатные тени, бордовые и вишневые пятна первых осенних листьев, лучистое солнце.

Справа на сиренево-дымчатых склонах застыли белые дома. Были они далеки от меня, я узнавал их. Там, за лукоморьем, начинался Сочи. Пляж был пустынен. На железнодорожной насыпи светились цветы на ломких изогнутых стеблях. Ни души. Красноватую гальку у моих ног лизали тихие волны. Все застыло в эту удивительную минуту как на картине, но вот я поймал легкое дуновение ветра. И почти бесшумно прошла надо мной зеленая электричка.

Рядом цокнул камешек. Обернулся — и не удивился, когда увидел Женю…

Мы грелись на солнце, не расспрашивая друг друга ни о чем. Переоделись. Пошли купаться. Долго лежали на теплых камнях. Тонкие ее пальцы ворошили гальку, я задремал под тихий шорох. Она растолкала меня:

— Пойдем!

— Никуда я не пойду.

— Пообедаем в шашлычной, помнишь?..

Я помнил. Столы под открытым небом, нашего знакомого, с которым когда-то стоял в очереди, старого кота… все помнил. Как будто с тех пор ничего не изменилось. А время неумолимо. И я не бессмертен. В эту минуту снова показался зеленый поезд. Он шел над нами на фоне горы. А я стоял у ее подошвы, не в силах сделать ни шага. Сердце мое сжалось, и что-то сдавило горло. Женя положила руку на мое плечо, что-то говорила, а я не слышал ее. Поезд ушел в тоннель, и страх овладел мной. С минуту я боролся с ним и думал об этой странной реке времени, которая вот так способна вдруг вынести нас на знакомый берег, в то же место, но совсем, совсем другими, не теми, что мы были когда-то.

— Ты… живешь в «Голубой горке»? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Мне дали один день.

Один день… Это звучало как приговор мне. Все было по-другому, не так, как когда-то. Я молча шел за ней. На ней были белые туфли, похожие на те. Эта мелочь успокоила меня. Поднялись на насыпь, где синие отполированные рельсы сияли на солнце, где порхали бабочки и разная крылатая мелкота и откуда был виден город. В шашлычной я поставил чемодан под стол. Нам дали мясо с луком и сладким перцем, с острым соусом, коричневый кофе в стаканах с запахом цикория, и, кроме нас, никого здесь не было.

— Ты хотел меня спросить… — сказала она и накрыла мою руку своей ладонью.

— Нет. Я все знаю.

— Ну хорошо. Будем молчать.

Потом мы пошли в камеру хранения, я сдал чемодан, пляжные мелочи положил в сумку, и мы направились к морю. Но не к северному пляжу. Пошли в другую сторону. Перешли речку по висячему шаткому мосту, оставив справа злополучный тир. Поднялись на новое шоссе и по обочине его двинулись к южному пляжу.

По железной лестнице, покрытой ржавчиной, спустились к воде. Тут был темный песок, а у самой воды — зеленая галька с крапинами. Отвесно поднималась бетонная стена, над которой трепетали от ветра, поднимаемого поездами, светло-сиреневые метелки диких злаков. После купания грелись, прижавшись спинами к стене и друг к другу. По веревкам плюща спускались ящерицы и шуршали над нашими головами, охотясь на мух. Октябрьское солнце после четырех часов стояло низко. На море светилась дорожка — отражение солнца от ряби. По мере того как солнце садилось, дорожка разгоралась все ярче. От ладони на бетоне было две тени — одна в другой. Внешняя — от солнца, внутренняя, гораздо более темная, — это след руки на бетоне, куда не проходит прямой свет ни от солнца, ни от сверкающей дорожки на море.

Согревшись, ложились прямо на песок. Я сгреб песок в небольшой холм. Мы располагались после купания на западной стороне этого холма.

Около пяти вечера отражение солнца от морской ряби давало треть общего света. Это можно было проверить по двойной тени на серой шершавой поверхности волнореза, где в выбоинах сновали ящерки, поднимаясь при нашем приближении повыше.

Мы удивлялись отражению от моря, благодаря которому в пять вечера было не прохладнее, чем в полдень. Холм напоминал мне этрусский темплум ориентированное по сторонам света пространство, предназначенное для закладки города. Если бы я строил Хосту, я расположил бы ее не в долине реки, где дуют вечерние ветры из ущелья, а на склоне горы Ахун, там, куда убегает новая дорога на Сочи. Это самое теплое место на побережье.

— Знаешь, там вечерами, особенно в конце октября, на пять градусов теплее, чем внизу, в долине. Понимаю древних этрусков…

— А современных?

— Не совсем. Почему вы решили, что меня нужно оберегать? Я сам выбрался бы из гостиницы. Дайте мне оружие!

— Если ты его получишь… они спровоцируют тебя. Ты можешь воспользоваться им без надобности.

— А они? Я не кролик, чтобы на мне отрабатывать системы волновых пистолетов Джинса!

— Ладно. Ты прав, и мы это знаем. Может быть, уже сегодня…

— Сегодня! Обязательно сегодня!

— Ладно. Искупаемся. Солнце уже так низко, что не поможет ни темплум, ни отражение, ни бетонная стена.

И до меня дошел двойной смысл ее слов. Она хотела тем самым подчеркнуть, что скоро она покинет меня и я, возможно, не скоро увижу ее.

…Мы выходили из моря, когда тени стали необыкновенно длинными и даже светлая дорожка стала гаснуть. Она сузилась, и последние лучи плясали на воде, но уже не грели.

Три черных баклана пронеслись неподалеку от нас. Женина рука скользнула по моему плечу. Я услышал:

— Мне пора.

— Понятно, — сказал я. — Полет бакланов — условный знак, так предусмотрительно теперь все вокруг нас устроено…

Глаза ее были серьезны, как никогда. Помолчав, она сказала:

— Тот старичок, с которым мы обедали в шашлычной в год нашего знакомства… он был руководителем нашей станции здесь, на побережье. А узнала я об этом потом…