Понятно, что между королем и новыми министрами установились довольно холодные отношения, едва прикрытые придворным этикетом.

В выборе министров Фердинанд сделал одно лишь исключение: на пост военного министра он поставил своего человека, маркиза де Лас Амарильяс. Король рассчитывал на помощь этого раболепного в тайной игре, которую он повел буквально на другой же день после присяги новому порядку.

«Святейший престол» встретил испанскую свободу в штыки. В ответ на официальное сообщение о введении в Испании конституционного управления папа Пий VII писал в своем архипастырском послании: «…Поток опаснейших книг затопляет Испанию во вред религии и добрым нравам… Уже ищут предлогов ущемить духовенство… Говорят об упразднении десятины… Нарушается священная неприкосновенность духовных лиц… Мы приказали нашему нунцию в Испании протестовать против посягательства на интересы церкви…»

Посол Фердинанда при Ватикане отказался принести присягу конституции 1812 года и спешно занялся созданием Апостолической хунты, которая ставила себе целью организовать вооруженную борьбу с конституционным режимом. К этой контрреволюционной хунте примкнули многие епископы Испании. Она сыграла большую роль в дальнейшем ходе событий.

Особые надежды возлагал Фердинанд на государей Священного союза — на императоров русского и австрийского, на короля Пруссии. Послы испанского короля при иностранных дворах изливались в жалобах на «бунтовщиков», захвативших в свои руки управление Испанией.

Новые министры догадывались об этих кознях короля. Но никто из них не помышлял противодействовать монарху, протестовать против его вероломства. Аргуэльес и его коллеги, выходцы из либерального дворянства, были поглощены другими заботами. Первоочередной задачей министров стало обуздание революционной энергии народа. «Восстановить спокойствие и порядок!» — ежедневно твердил Аргуэльес. Министры решили не применять сразу законов, введенных конституционной властью в 1810–1814 годах. «Мудрый врач не дает больному все лекарство сразу, как бы ни было оно спасительно для него, — заявил Аргуэльес. — Он распределяет лекарство по малым дозам, в соответствии с силами и состоянием здоровья больного». Так же осторожно, лишь постепенно и с оглядкой, собирались умеренные либералы вводить в Испании новый конституционный правопорядок.

Однако активные политические силы страны стремились перешагнуть те рубежи, на которых либеральные министры надеялись задержать развитие революции.

В столице и в провинциях к общественной жизни приходили новые слои испанцев, не испытывавшие религиозного трепета при одном упоминании о конституции 1812 года, желавшие более глубоких политических и социальных преобразований.

Наметился и водораздел между этими двумя течениями, Либеральная крупная буржуазия и просвещенное дворянство — фабриканты и негоцианты, часть генералитета, виднейшие представители свободных профессий, лидеры масонских лож — утверждали, что все цели революции уже достигнуты. Эти умеренные либералы настаивали на том, что с присягой короля Кадисской хартии и созывом кортесов все задачи тайных обществ надо считать исчерпанными. Иную позицию занимали группы мелкой буржуазии, ремесленники и торговцы, разорившиеся гидальго, младшие чиновники, низшее офицерство. Одни были преданы всей душой конституции 1812 года, другие избрали своим девизом Риэго. Первых называли «людьми Двенадцатого года», вторых — «двадцатниками». Вскоре появились для них и другие наименования: «умеренные» («модерадос») и «восторженные» («экзальтадос»),

К середине 1820 года эти две тенденции в либеральном лагере еще только начали обозначаться. Восторженные стали группироваться вокруг клуба «Золотой ручей» и кафе «Лоренсини», а умеренные облюбовали клуб «Мальтийский крест».

В первое время собрания клубов нисколько не мешали правительству. Но от обсуждения общих начал народоправства клубные политики стали переходить к рассмотрению действий отдельных министров, позволяли себе оспаривать производимые правительством назначения на государственные посты.

А клубы вели за собой массы народа. То, что говорилось в клубах, особенно в клубах восторженных, становилось тотчас известным всей стране через газеты и агитаторов. Достаточно было ораторам восторженных осудить какое-либо правительственное мероприятие, и на улицах начинались враждебные правительству манифестации.

Старания вождей умеренных обуздать революционные силы, потрясшие здание абсолютизма, и решать дела государственного управления в тиши министерских кабинетов терпели поражение. Все более широкие слои городского люда предъявляли свое право контролировать действия двора, министров и других сановников.

В эту весну революции только одна часть испанцев по-прежнему оставалась в состоянии неподвижности и политической спячки — испанское крестьянство, составлявшее три четверти всего народа. В деревне, как и встарь, все дела вершил падре. Как и встарь, бродячие монахи торговали здесь целебными слезами богородицы, прядями Христовых волос. И во всех углах слышалось их злобное нашептывание.

Апостолическая хунта — штаб врагов революции — готовила себе в испанском крестьянстве огромные резервы. А руководители революции ничего не делали, чтобы помешать этому. Крестьяне и теперь не привлекали к себе внимания либералов — ни умеренных, ни восторженных.

В день 9 июля выдалось на редкость погожее утро. На небе ни облачка. Со Сьерры-де-Гвадаррамы на столицу веет живительной прохладой.

Мостовые начисто выметены и политы. Из окон и с балконов свешиваются ковры, золотая и серебряная парча. Короткая улица, ведущая от дворца к старой церкви Арагонской богоматери, где будут заседать кортесы, убрана ветвями оливы и мирта.

Сто сорок шесть церквей и столько же монастырей затопляют город колокольным звоном, а жители его, все сто восемьдесят тысяч мадридцев, ждут с волнением появления короля.

Сегодня Фердинанд откроет кортесы и принесет им присягу. Ходят слухи, будто враги нового режима делают все возможное, чтобы помешать выполнению этого конституционного акта.

Правительство на всякий случай приняло чрезвычайные меры. Министры напуганы недавним» контрреволюционными вспышками в Мурсии, Севилье и в самом Мадриде. Нити всех этих бунтов, подавленных верными революции войсками, тянутся ко дворцу…

С обеих сторон густыми шпалерами стоят войска. За ними толпа, вся во власти противоположных чувств — радостного ожидания и страха. Пройдет ли все благополучно?

Королевский кортеж покидает дворец. Грохочет артиллерийский салют, звучит гимн, исполняемый оркестрами, расставленными по пути следования монарха.

Фердинанд шествует медленно, сопровождаемый инфантами, министрами и большой свитой. Его обрюзгшее, злое лицо кривится язвительной усмешкой. Он только что ответил премьер-министру Аргуэльесу, намекнувшему на тревожное настроение столицы: «Да, я знаю, что среди испанцев есть безумцы, которые воображают, будто для меня возможны слава и честь вне закона и конституции. Этих людей следует сурово карать!» Как ни был озабочен министр, он не мог удержаться от иронической улыбки, и это особенно порадовало Фердинанда. Ничто не может доставить ему большего удовольствия, чем подобная комедия… Он весело машет рукой в ответ на приветствия верноподданных.

Депутаты поднялись со своих мест:

— Да здравствует наш конституционный король!

Фердинанд удобно располагается на троне и подчеркнуто, театрально кланяется во все стороны, не забывая и заполненные публикой хоры церкви.

К королевскому трону приблизились президент кортесов и его секретари. Они молча раскрыли перед его величеством текст конституции.

Фердинанд встал, положил одну руку на евангелие, другую поднял к небу. Он читает установленную еще в 1812 году в Кадисе длинную присягу:

— Клянусь, что буду пуще всего блюсти политическую свободу нации и свободу каждого отдельного гражданина. Если я совершу что-либо, противное моей клятве, пусть в таком случае мне не повинуются, и все, что я сделаю против присяги, пусть будет лишено всякой силы. Да будет господь моей помощью и защитой. А если я нарушу этот обет, да покарает он меня за это.