Так я стал не только свидетелем, но и участником забавы русских помещиков прошлого столетия, описанной нашими писателями и реально изображенной в картинах Соколова.
Может быть, цинично говорить об охоте как о поэтическом переживании, но, например, вальдшнепиная тяга всегда вызывает воспоминания о прелести начинающейся весны. Апрель месяц, лес серый, бурый, стволы голые, на земле прелый лист, в логах и оврагах еще лежит снег, кромка которого как крупитчатый сахар, и медленно и тихо журчат из нее тоненькие ручейки. Над перекрестками просек светлое голубое небо, а сквозь стволы розовато-золотой отблеск умирающего заката. Стоишь в этой тишине, навострив слух, и вдруг слышишь с замиранием сердца ожидаемое «хор-хор-хор». Надо немедленно вскидывать ружье в направлении звука: судьбу выстрела решает доля секунды, целиться невозможно, стреляешь навскидку из двадцатки (калибр) мелкой дробью, бекасинником. Вальдшнеп молнией проносится над просекой, лучше если по косой.
Стрельба трудная, не так уж часто он валится под деревья маленькой и жалкой грудкой перьев.
Вот еще поэтическая охота — на селезней с кряквой. Обстановка совсем другая: полдень, май, тепло, даже жарко. Волга разлилась широко. У села Екатериновки, что на южном конце Самарской луки, поймы залиты на 20 верст в ширину. От суши между полноводными ериками остались только островки. На берегу строим примитивный шалаш из ветвей ивы со свежими зелеными листиками. Главное укрытие сверху. На колышек у берега за ногу привязываем серую крякву. Она плавает по кругу и радостно крякает. Селезень слышит этот любовный зов издалека. И в этой охоте нельзя пропустить решающий и очень короткий момент, тем более трудный, что приходится стрелять, сидя с поджатыми ногами. Никогда не знаешь, когда и с какой стороны как молния подлетит селезень — сзади, спереди, сбоку, и вдруг он со всего разбега повисает в 20–30 саженях над кряквой. Если уловить точно этот момент, то сама стрельба нетрудная, по почти неподвижной цели. Но уже в следующую секунду селезень камнем падает на утку, и тогда стрелять уже поздно.
Обыкновенно мы совмещали эту охоту с лучением рыбы поздним вечером, в полной темноте. Вот старая, вся черная, просмоленная лодка, на носу ее ставим ацетиленовый фонарь. Это уже прогресс. Крестьяне на железном листе на носу лодки вместо фонаря разводили яркий костер из сухих веток. На корме попутчик медленно толкает лодку в мелком ерике шестом, без всплеска погружая его в воду, а вы впереди сразу за фонарем, с острогой в руке. Она на короткой рукояти в метр или полтора, железная, с тремя или четырьмя зубами. Фонарь освещает тихую воду у берега. Она чистая, и сквозь нее видно песчаное дно. Охота главным образом за щуками, которые спят у берега и обычно не реагируют на свет фонаря или он их гипнотизирует, появляясь неожиданно. Бить надо под углом и ниже рыбы, учитывая преломление света у поверхности воды. Все зависит от счастья. Можно так проплавать и три часа, не найдя рыбы, а иногда повезет сразу. Обидно только, что острога разрывает рыбу, особенно маленькую. Но само скольжение по темной воде вдоль черных берегов с кустами, стоящими стеной, под звездным небом, если повернуться спиной к фонарю, рождает в вас впечатление полного слияния с природой.
Прошло больше 20 лет после такого лучения рыбы на просторах волжской поймы. И следующий раз мне пришлось лучить рыбу в совсем другом обстановке. Мы с женой проводили свой отпуск в Дубровнике, в Югославии. Это маленькая средневековая сокровищница, маленький итальянский городок, окруженный стенами и круглыми башнями, с узкими переулочками и крутыми лестницами, все дома под красной черепицей. Узкая гавань для венецианских фелюг запиралась железной цепью между двумя башнями. Туда же приехал наш большой друг Дмитрий Александрович Кузьминский в свадебное путешествие со своей женой Ниной Николаевной. Его страстью были охота и рыбная ловля, и ради них он был готов оставить даже молодую жену. Вот мы с ним и наняли у рыбака-хорвата лодку, тоже с сильным фонарем на носу, и выехали на середину гавани. Вода кристально прозрачная, видно в ней чуть ли не на 10 метров в глубину, и первое ваше впечатление, что где-то далеко внизу колеблются извивами тонкие черные линии. Это вы видите спинки рыб, а то, что они представляются вам зигзагообразной линией, объясняется рябью на поверхности воды. Острога здесь тоже совсем другая, узкая, всего в два зубца и насажена на очень длинное древко, метра в 3 длиной. На верхнем конце ее еще и ремень с петлей, надеваемой на руку.
Бьют рыбу вертикально с силой, толчком, погружая острогу в воду. Надо преодолеть отпор воды. Рыбак с силой бросает острогу, все древко уходит под воду и тянет за собой ремень. Потом вода выбрасывает деревянное древко, при удаче с рыбой на остроге. Само лученье здесь тоже весьма увлекательно. Вокруг тесной гавани, за узкой набережной, сгрудились средневековые дома, по концам ее две круглые башни. Жарко. А под вами прозрачная как стекло вода, подернутая рябью, с перламутровой глубиной, в которой в свете фонаря трепещут черные линии спинок рыб. Казалось бы, не трудно нацелиться и попасть. Но нужна большая сила, чтобы острога под давлением воды не склонилась в сторону. Мы с Митей Кузьминским оказались неофитами, и наши усилия — безрезультатными. Рыбак же без промаха взял трех рыб, так называемых скомбри, а по-нашему, по-крымски, скумбрий.
Теперь перенесемся с 53-го градуса северной широты в Самарской губернии на 38-й градус, почти на самый юг Российской Империи, в Ашхабадскую область. В другой главе я опишу, как мой отец был в 1913 году назначен управляющим Мургабским Государевым Имением и какую гамму впечатлений я вынес из этой далекой окраины. Сейчас же ограничусь описанием одной из замечательных охот, которые доступны только участникам африканских сафари. Я говорю об охоте на джейранов — антилоп Средней Азии. Место действия пустыня Кара Кумы — Черные Пески, тянущиеся от берегов Амударьи на востоке через солончаки реки Мургаба около Мерва (теперь Мары) к таким же солончакам Теджена и дальше к Асхабаду (теперь Ашхабад). Пустыня это песчаная, но отнюдь не ровная. Она состоит из параллельных долин, разделенных цепями невысоких холмов, барханов, и, как ни странно, богата растительностью. Дальше на север встречаются даже густые заросли саксаула — дерева пустыни, достигающего в высоту 5–6 метров, разлапого с судорожно искривленными ветвями кустарника, с узкими серебристо-серыми листочками. На юге вдоль железной дороги Чарджуй — Мерв — Асхабад, где в пустыню вкраплены плодородные земли оазисов, саксаул исчез. Его вырубили на топливо местные жители туркмены. Кроме саксаула в пустыне вы найдете кусты колючки, кустообразной травы по пояс человека с острыми колючками. Туркменов от них защищают полы их красно-желтых халатов из шелка-сырца, нам же, европейцам, помимо сапог, надо нашивать леи на галифе не там, где они нужны для шлюса верхом, а прямо спереди для защиты ляжек. Эта растительность скрепила песок и в некоторых местах создала даже подобие гумуса коричнево-бурого цвета. Только там, где цепь барханов спадает в долину, имеются мысы движущегося песка. Когда дует местный самум «текинец», то именно эти гряды песка заполняют воздух непроглядной мглой несомых вихрем песчинок, набивающихся в нос, рот и особенно в глаза.
Мы с отцом выезжаем из усадьбы за 40–50 верст с вечера в пустыню на автомобиле Форд, модель Т. Это та крошечная машинка с двумя скоростями на 4 человека, которая легла в основу успеха предприятия Форда. Едем мы к становищу туркменов, к приятелю отца Чары Яры. Он с трудом, но все же может объясниться по-русски, и поэтому мы не берем переводчика. Становище состоит из трех больших кибиток. Нас принимает хозяин и его сыновья. Вечером в кибитке нас кормят, как полагается, жирной бараниной, которую с подноса надо брать руками, и достарханом, то есть восточными сладостями. Перед едой в фаянсовых кружках дают верблюжье молоко. Оно теплое, зеленоватого цвета и очень жирное, а главное с каким-то тошнотворным запахом. Я ограничиваюсь одним глотком, первым и последним в жизни.
