Первое время моя семья из Самары ездила во время отпуска отца в Орловскую губернию поездом по Сызрано-Вяземской железной дороге и затем пересаживалась на Курскую дорогу. В то время пассажирские вагоны были еще четырехосные, купе для четырех человек, в первом и втором классах с диванами, обтянутыми тиком с красно-белыми полосами, с валиками по бокам. Мальчишкой 6–7 лет я любил запрягать эти валики в ремни от пледа и изображал кучера на паре или даже тройке. Тогда, помимо чемоданов, всегда кожаных, подушки, простыни и одеяла заворачивали в портплед и затягивали их двумя параллельными ремнями с ручкой посередине, чтобы удобнее было их носить. Ночью спали на своем белье. Вечером проводник вставлял толстые стеариновые свечи в фонари над дверью купе, которые слабо освещали вагон. Читать при таком свете было невозможно. Когда засыпали, фонарь задергивали занавеской. В те времена на второстепенных дорогах вагонов-ресторанов не было.
Можно было получить у проводника только кипяток. Но зато нельзя было пропускать отдельные станции, рестораны которых славились своими блюдами. Так, в Сызрани надо было обязательно заказывать солянку по-московски, в Ряжске есть шницель по-венски, а в Туле и Вязьме покупать знаменитые медовые пряники. Обязательно возили с собой и большие корзины со всякой домашней снедью.
Пусть читатель не делает печального вывода о примитивности поездок по русским железным дорогам. Уже начиная с 1910 года из Петербурга вечером с Николаевского вокзала отходило каждые полчаса 10 курьерских поездов прямого сообщения на Севастополь, Минеральные Воды, Баку, волжские экспрессы и другие. Все вагоны были на каретках с электричеством, и казенные вагоны ничем не уступали вагонам Международного общества. И тогда уже волжский экспресс, с которым я часто ездил, покрывал расстояние в 600 верст до Москвы за 9 часов, имея только шесть или семь остановок.
Удивительно, как годами сохраняется слуховая память. Я до сих пор помню звук вагонных колес, когда поезд замедлял ход по мосту имени Государя Александра Третьего через Волгу, одноколейному тогда и единственному. Этот звук был совсем необычный, когда колеса переходили с одной мостовой фермы на другую.
Позже мы стали ездить сначала по Волге до Нижнего Новгорода, оттуда поездом на Москву и дальше в Орел. В памяти сохранилось, как в мелководье капитаны проводили пароходы по так называемым перекатам, то есть мелям поперек реки. Матрос стоял на носу и опускал в воду длинный шест с видными зарубками и цифрами и выкрикивал на капитанский мостик монотонно и тягуче глубину под пароходом: 9 футов! 10 футов!
Новый класс крупных дельцов поражал дворянское общество Самары не только размерами своей деловой деятельности, но и роскошью жизни. В Самаре не было казенного дома для губернатора. Губернатору Якунину поэтому нанимали особняк Курдина, с двусветным залом, тремя гостиными и 30-ю комнатами. У братьев Шихобаловых за городом на берегу Волги, к северу от Самары, было две дачи, скорее это были загородные дворцы. Задолго до Второй мировой войны они были выбраны большевиками как штаб-квартиры для Политбюро и Сталина, на случай отступления. Во исполнение этого проекта под ними в известковом кряже Жигулей были выдолблены громадные подземные убежища, превосходившие в несколько раз бункер Гитлера под Рейхсканцелярией в Берлине. Так как все дачи были выстроены высоко над берегом, то в даче, например, Сапожникова был лифт к берегу, купальне и пристани. Ряд этих магнатов промышленности и торговли имел свои пароходы для поездок из Самары на дачи или для крейсирования по Волге. Я уже сказал, что в Самарской губернии было мало помещиков-дворян, поэтому их общество в Самаре было немногочисленно: Наумовы, Осоргины, Шошины, Батюшковы, гр. Толстые, Шишковы, Карамзины, Алашеевы, Верховские. Большое оживление в общественную жизнь Самары внес перевод после Японской войны из Калиша в наш город 5-го Александрийского гусарского полка. Я позволю себе сделать маленький вклад в малую историю и рассказать о людях, которые иначе навек бесследно исчезли бы из памяти потомков.
В дворянском обществе Самары первую роль играла семья Александра Николаевича Наумова. Он последовательно и одновременно был губернским предводителем дворянства, шталмейстером, членом Государственного Совета по выборам и, наконец, в 1916 году министром земледелия. Его жена Анна Константиновна, урожденная Ушкова, была очень богатой женщиной. Семья Ушковых была крупным пайщиком чайной фирмы Кузнецова. Ее сестра Наталия Константиновна была первой женой С. А. Кусевицкого, который после ее смерти женился второй раз на ее племяннице Ольге Александровне Наумовой. У Наумовых был особняк на Дворянской улице с чудным видом через Струковский сад на Волгу. При выезде дипломатического корпуса из Москвы в октябре 1941 года английское посольство было помещено в этом особняке.
Семья графов Толстых самарских состояла из трех братьев — Александра, Мстислава и Алексея, в будущем знаменитого писателя, дружившего со Сталиным. Алексей был незаконным сыном отца-Толстого, который его усыновил. Братья относились к нему недоброжелательно, и это решительно повлияло на его характер. Во всех его романах проглядывает тщательно скрываемый комплекс неполноценности и озлобления против своего общества.
У вдовы Батюшковой было 4 сына. Старший Константин произвел на нас неизгладимое впечатление, появившись на Рождество 1912 года в форме лейтенанта болгарской армии. Он участвовал волонтером в Балканской войне. Второй Федор вышел в Александрийский полк. След его я нашел в книге Ивана Лукьяновича Солоневича «Россия в концлагере». Федор отбывал 10 лет в Соловках и заведовал спортивной частью лагеря.
Мне пришлось быть свидетелем довольно редкого случая смерти участника на барьерных скачках. Корнет Верховский сломал себе шейные позвонки при прыжке через мертвое препятствие «ирландский банкет» в стипль-чезе. Лошадь задела передними ногами препятствие и упала через голову вместе со всадником. Верховский скончался через час на ипподроме, не приходя в сознание.
Как я уже сказал, прибытие Александрийского полка в Самару было событием. Я был тогда гимназистом, но офицеры стали часто бывать в нашем доме. Я назову ряд фамилий, которые последним живым александрийцам покажутся каким-то вещанием с того света: полковники Михонский и Кондоиди, ротмистры Дерюгин и братья Иваненко, корнеты и поручики Шах Назаров, князь Авалов, Бек Бак Марчиев. Как полагается, сыновья самарцев стали усиленно представляться в полк, и в 1913 году в форме черных гусар появились Карамзин, Алашеев и покойный Верховский. Полком тогда командовал полковник барон Сесиль Артурович Корф, педантичный, строгий немец, подтянувший полк после графа Шувалова.
В манеже полка мне пришлось видеть кобылу одного из Иваненок, который, входя в состав русской команды, выиграл на ней в Лондоне приз короля Эдуарда Седьмого. Размеренная жизнь самарского общества иногда нарушалась событиями, которые вызывали волнения и пересуды. Так, в веселой компании однажды, после обильных возлияний, князь Авалов поспорил с Мстиславом Толстым на тему о фехтовании. Толстой не был военным, но учился в Юрьевском университете, в котором по немецкому образцу процветала цензура. Не долго думая, оба оголились до пояса и вступили в бой на саблях. Авалов победил, ранив Толстого в кисть руки.
Вот еще одно похожее событие. На очередном съезде дворян после банкета и горячих патриотических речей один из участников, тяжелый широкогрудый человек, расстегнул рубашку под фраком и призвал присутствующих целовать его грудь как «мать — сыру землю русскую». Утром он проснулся в гостинице и не мог понять, отчего вся грудь его была в синяках и подтеках от зубов русских патриотов.
Тогда в Самаре, когда я был гимназистом средних классов, мне в голову не приходило выяснять, существует ли дискриминация между подлинно русскими и иноземцами. Только теперь ретроспективно я могу сказать, что такой дискриминации не было. Как в Римской Империи гражданином мог быть представитель других народов и стать «цивес Романум», так и в дореволюционной России можно было стать «цивес Россикум». При мне Управляющим Удельным округом был Терлецкий, его помощниками последовательно Филиппович и Стефанович, поляки, а Филипович еще и католик.
