Он закурил, помолчал и начал рассказывать.
…Ранним утром, как только посветлело, партизан Дмитрий Крюков пошел в село Гройтруд. Он накануне раздобыл себе винтовку, сделал из нее обрез и отправился к знакомому бельгийцу за патронами. Только вошел в село — со всех сторон набросились гитлеровцы. Крюков схватился с ними, но силы были слишком неравные. Его сбили с ног, скрутили руки.
Офицер, обер-лейтенант, начал допытываться, где находятся его товарищи, кто из крестьян им дает пищу, к кому он шел. Крюков молчал. Офицер, рассвирепев, крикнул солдатам: «Бейте!»
Когда его подняли с земли, он уже не мог держаться на ногах. Все лицо было залито кровью.
— Ну, теперь ты скажешь? — обер-лейтенант наставил на Крюкова пистолет. — Говори, ну!
Крюков взглянул на офицера и плюнул ему в лицо сгустком крови.
Гитлеровец выстрелил партизану в голову, а когда тот упал, — разрядил в него всю обойму.
— Нам рассказали о его гибели крестьяне, — с болью в голосе сказал Дядькин.
— А Жеребятьев… — негромко заговорил Кучеренко. — Мы даже не знаем, откуда он родом, где семья у него. Парень только успел вырваться из лагеря. Его в селе Линдэ схватили, безоружного.
— Вот он, Пьер, видел…
— Да, да, Жеребятьев… Я видел, да, да! — закивал головой Пьер. Молодой бельгиец постоянно жил с партизанами в лесу, был у Дядькина связным, и уже неплохо говорил по-русски.
— Боши поймали его в огород. Они его привязали к столбу. На улице столб… Я видел, я все видел!.. Они били его, долго били. Кололи штыками… Они спрашивали, где русский партизан… Они говорили, иди в лес показать, где русский партизан… Жеребятьев не пошел, нет! — Пьер замотал головой. — Нет! Он закричал, иди к черта мать, сволочь! Боши привязали его к мотоциклу, потащили на длинный веревка… — Пьер не мог говорить, его душили слезы. — На веревка по шоссе…
— Вот они, наши люди! — Дядькин поднялся, прикурил от лампы, стоявшей на столе, прошелся по землянке. — Бельгийцы мне после гибели Крюкова сказали: если бы мы не видели этого своими глазами, никто бы из нас не поверил, что человек способен на такое… Пятнадцать партизан схватили гитлеровцы, и ни один не выдал товарищей. Ни один! Бельгийцы нам теперь верят больше, чем себе…
Дядькин сел рядом с Воронковым. Маринов с уважением смотрел на него. Он почувствовал в этом молодом командире человека хорошей, светлой души.
— Но как же теперь у вас с оружием? Достали что-нибудь?
— Достали. Голыми руками… Когда облавы начались, мы порядком приуныли. Мне казалось, что теперь уже не до операций, лишь бы как-нибудь продержаться. Из леса выйти никак нельзя… Связь с группами нарушилась. Сижу тут, у Марлоо, а что в соседних лесах — не знаю. Нет, думаю, так не годится. Пошли мы с Пьером по лесам, с народом толковать. Заходим в одну землянку, а там битком набито, человек двадцать. Меня аж затрясло от злости. Кругом облавы, а они тут собрались взводом! Да какой там взвод, из других взводов тоже ребята были… В чем дело, спрашиваю, кто разрешил нарушить приказ? Они молчат, а сами все в одну сторону, на стену смотрят. В землянке было темновато, я с улицы-то сразу не разглядел… А как увидел, так от радости задохнулся… На стене был портрет Ленина. Ребята рамку ему из цветов сделали. В ту пору на полях много васильков было… Да, они смотрят на Ильича, и я смотрю на него, глаз оторвать не могу. Поглядел я на Ленина, потом на ребят, и все мне стало ясно. Понял я, о чем люди думают и что они хотят от своего командира…
Пламя в лампе совсем упало, замигало тонкими желтыми язычками Лица партизан, освещенные колеблющимся светом, казались строгими, суровыми.
Воронков, заметив, что лампа гаснет, неслышно поднялся, отыскал в углу бутылку с керосином и осторожно заправил лампу. Огонь ожил, весело затрепетал. В землянке сразу стало как-то теплее, уютнее.
Дядькин вспомнил о потухшей сигарете, потянулся к лампе, прикурил.
— Разговор у нас получился тогда короткий, но горячий, что называется, в полный накал. Решили так: хватит хорониться по землянкам, пускай фрицы от нас хоронятся.
Нет автоматов, пулеметов, так есть ножи. С того дня мы и начали. Первым счет открыл взвод лейтенанта Никитенко. Они вчетвером на операцию пошли: Никитенко, Старцев, Эдемский и Грудцын, политрук отряда. Пошли без всего, с голыми руками, а вернулись с двумя автоматами и пистолетом. Патруль на дороге разоружили…
— Да, по-разному оружие брать приходится, — проговорил Кучеренко, зябко поводя плечами. — Каждый раз головой рискуешь. Командир наш с Пьером однажды такое сообразили, что бельгийцы до сих пор ахают. А коменданту Пеера после того по шее дали. Какой ты, мол, к хрену комендант, если твоих гестаповцев при всем честном народе, как котят, давят…
— О, это было здоров! — заулыбался Пьер, озорно поблескивая глазами. — Ян Бос пошел танцевать фокстрот, потом он подходил к это гестапо… В кафе было много много публика…
— Брось, нашел о чем рассказывать! — прикрикнул Дядькин и нахмурился. Но Пьера уже нельзя было остановить. Горячий, темпераментный, как большинство валлонов, он весь загорелся, заговорил с такой быстротой, что Маринов с трудом понимал его. Русские слова у Пьера перемежались с французскими и фламандскими.
…Дядькин и Пьер отправились на велосипедах в село Лозен, недалеко от которого их ждал командир группы Белой бригады. Надо было договориться о совместном проведении первой крупной операции.
Дорога была дальняя. Проделав половину пути, они свернули к маленькому кафе на берегу канала, чтобы немного отдохнуть и освежиться стаканом пива.
— Друзья, причаливайте к нашему берегу! — окликнули их знакомые бельгийцы, сидевшие за столиками на открытой высокой веранде.
Оставив, велосипеды внизу, у входа, они поднялись по широкой лестнице на веранду.
— О, Ян Бос! Здравствуй, Ян Бос! — радостно приветствовали бельгийцы командира, русского отряда. — Сюда садись! К нам! К нам!
Дядькин и Пьер устроились за столиком в углу, вплотную к перилам. С других столиков к ним пересело несколько бельгийцев, шахтеров с соседней шахты.
Вечер выдался тихий и теплый. С деревьев падали золотистые листья, неслышно опускались на асфальт шоссе, на неподвижную гладь канала, расцвеченную отблесками заката. Все вокруг дышало покоем. В кафе звучала радиола, приятный баритон пел под гитару что-то нежное и грустное. Дядькин, слушая рассказы друзей о делах на шахте, с наслаждением, небольшими глотками пил холодное пиво и любовался погожим вечером. Давно у него не было так спокойно на душе. Все тревоги забылись, отодвинулись…
Однако пора было уходить. Дядькин взялся за шляпу. Но неожиданно показался белоснежный глиссер. Стремительно развернувшись, он подошел к бетонной стене. На берег вышли два молодых, рослых немца, направились в кафе.
— Гестапо, идем! — встревоженно шепнул Пьер.
— Немного подождем! — ответил Дядькин и, положив шляпу на место, заказал еще пива.
Хозяин кафе, маленький, тучный фламандец, заспешил навстречу немцам. Официантка уже несла на подносе бутылку коньяка и рюмки. Видно, гестаповцы заглядывали сюда частенько.
Народу в кафе прибавлялось. Появились девушки. На веранде начались танцы.
Сейчас был самый удобный момент незаметно покинуть кафе. Но Дядькин продолжал сидеть. Отпивая из бокала пиво, он все время поглядывал на гестаповцев. Серые жесткие глаза его загорались азартом.
Гестаповцы, подвыпив, пошли танцевать. Здоровенные, неуклюжие, как мясники, они бесцеремонно обнимали своих игривых партнерш, громко смеялись собственным шуткам. Бельгийцы бросали на гитлеровцев злобные взгляды.
Наблюдая за немцами, Дядькин негромко сказал Пьеру:
— Смотри, у них «жепе», пятнадцатизарядные!..
Пьер вопросительно взглянул на Дядькина: неужели Ян Бос решил напасть на этих гестаповцев? Здесь, в кафе?
Гестаповцы с девушками сели за столик. Официантка принесла им еще вина.
Дядькин посмотрел на шоссе. Ни жандармов, ни солдат поблизости не было, вдоль канала прогуливались местные жители. Он внимательно оглядел веранду, спросил бельгийца:
