Ночью накануне Нового года в штаб 6-го полка привели рослого бандита.

— Вот взяли подлюгу... — бойко доложил Очерет.

Казак поймал махновца на штабном дворе в то время, когда тот пытался сесть на адъютантского коня. В кармане конокрада было обнаружено удостоверение. В нем значилось: «Анархия — мать порядка. Предъявитель сего — вольный боец Великой анархической армии Тимофей Карнаух».

Пойманный, почти не запираясь, сообщил, что батько Махно имеет восемь полков конницы и один полк пулеметных тачанок. Это совпадало с показаниями и других пленных.

По пути в Особый отдел, где его должны были допросить поподробней, Карнаух, запорошив конвоиру глаза самосадом, вскочил в какой-то двор и бесследно исчез.

31 декабря 1920 года червонные казаки стремительным ударом во фланг и тыл выбили махновцев из Тальянки. 1 января 1921 года после многочасового боя вышибли их из Крачковки и Маньковки, захватив 63 боевые тачанки. 

2 января наша 8-я дивизия, с трудом передвигаясь по гололеду, на рассвете атаковала банду и погнала ее на Пугачевку.

Стремительный натиск советской кавалерии вынудил Махно, имевшего перевес и в саблях и особенно в пулеметах, принять конный бой. В поле, впереди Пугачевки, сошлись два стана — один под красными, другой под черными знаменами.

Застыли впереди строя командиры бригад Петр Григорьев, Дмитрий Хлонь, Иван Самойлов. Рядом с ними их комиссары. Чуть дальше за ними ожидали сигнала к атаке, в паре с комиссарами, командиры полков Павел Беспалов, Пантелеймон Потапенко, Иван Хвистецкий, Александр Карачаев, Федор Святогор, Василий Федоренко. На открытую позицию выехал со своими пушками Михаил Зюка.

Давно ли отгремели бои на Перекопе, на Збруче? Лишь пять недель назад разгромленный нами Петлюра с жалкими остатками хвастливого воинства удрал за кордон. Все мы считали, что с крахом третьего похода Антанты закончилась гражданская война.

И вот снова льется кровь. Сегодня мы бьем Махно. А завтра или послезавтра, кто знает, быть может, опять появится из-за рубежа Петлюра, прокладывая дорогу новым интервентам? Вот и надо скорее добить анархо-кулацкую нечисть, не дав ей соединиться с желтоблакитным сбродом.

Под командой начдива Демичева полки червонных казаков, сверкая клинками и оглушая противника дружным «ура», по зову голосистых труб, как на инспекторском смотре, бросаются в атаку, а махновцы с четкостью, свойственной частям регулярной армии, поворачивают, начинают маневрировать, обходить фланги.

Тогда, опасаясь за свой тыл, обрывают атаку червонные казаки. Вот уж под Беспаловым, временно заменявшим Владимира Примакова, убита третья лошадь. Он хватает перепуганного звуками боя бесхозяйного коня и снова размахивает клинком, направляя полк в очередную атаку.

Смертельно ранен в позвоночник командир 4-го полка кубанец Карачаев. Старший его брат, командовавший бригадой, убит еще на деникинском фронте. 

Умирающий Карачаев, боясь попасть к махновцам, просит лекпома Лещенко:

— Не покинь, батько!

Седоусый казак, работавший одинаково хорошо, и шашкой и бинтом, успокаивает:

— Не покинем тебя, командир!

Зло ругается Пантелеймон Потапенко. Такого еще не было в его полку. 

— Трясця вам в печенку, бисовы махны! — кричит комполка. — У кого, у Потапа своровали пулеметы!

Махновцы, притаившиеся в перелеске, выскочив из засады, внезапно нагрянули на людей 2-го полка и завладели двумя пулеметами.

В этом бою 2-й полк — один из лучших в червонном казачестве — потерял не только два пулемета. Смертью храбрых пали многие бойцы. Махновцы подло убили славного воина москвича сотника Соколова.

Перед схваткой с анархистами среди небольшой части отсталых казаков появились нездоровые разговоры: «Зачем мы воюем с Махно? И он же бьется за свободу». Как выяснилось потом, махновцы-барвенковцы прислали тайное письмо землякам, которых было немало во 2-м полку, с предложением не рубить друг друга в бою, но при одном условии: казаки должны прикончить командира-большевика Потапенко.

Политработники вместе с комиссаром полка Сергеем Козачком[16] провели в сотнях задушевные беседы, объяснили, что представляет собой махновщина. Ворчуны приумолкли, но все еще хмурились.

От 2-го полка, получив боевое задание, ушло вперед подразделение Соколова. Вскоре сотник, стремившийся вступить в соприкосновение с противником, заметил группу всадников. Возглавлял ее усатый кавалерист в мохнатой бурке. Близорукий, в очках, Соколов поскакал вперед с рапортом. Стоял густой зимний туман. Сотник сквозь очки видел только копьевидные вильгельмовские усы всадника, точно такие, как у Потапенко.

Осадив коня, Соколов успел лишь раскрыть рот, как усач — это был знаменитый махновский головорез матрос Щусь — по-молодецки гаркнул: «Здоров, командир  «. Соколов, все еще принимая махновца за Потапенко, подал ему руку. Щусь, изо всей силы потянув на себя всадника, стащил его с седла, после чего разрядил в него маузер.

Казаки — свидетели вероломного убийства — бросились догонять махновца, но Щусь уже был далеко.

Полк, узнав о гибели Соколова, негодуя, потребовал немедленно ввести его в бой. И больше всего рвались вперед те, кто еще недавно заявлял: «Зачем мы воюем с Махно?»

...Короток зимний январский день. Кровавые схватки продолжались до самого вечера. Хозяином поля боя, устланного трупами, становились то махновцы, то червонные казаки. В последней атаке того памятного дня у села Сабодаш отступившая под сильным натиском плотная стена «вольных бойцов» вдруг, словно рассеченная надвое, образовала широкий разрыв, и перед строем 8-й дивизии выросла сплошная линия круто, на всем скаку развернувшихся троек.

Левый фланг грозного фронта тачанок пришелся против боевого порядка, 6-го полка. Федоренко не растерялся. Дав команду пулеметной сотне матроса Шаршакова (под Перекопом он огнем «максимов» отбил атаку английских танков) встретить махновцев, сам во главе сабельных сотен стал отходить.

Спустившись на галопе в лощину, где пушистый снег доходил до конского брюха, Федоренко повел по ней полк, нацеливая его на фланг и тыл махновских тачанок. Командовавший этим участком анархо-бандитский головорез Фома, обнаружив вовремя опасность, дал тревожный сигнал к отступлению...

Бой утих... Кони с кровоточащими копытами, страдая от гололедицы, с трудом передвигались по кочковатым полям. Люди едва держались в седле.

Потеряв добрую половину всадников, Махно под покровом наступившей темноты ушел от преследования.

Пришла ночь. Наш полк остановился в Сорокотягах. Тихо потрескивал каганец, освещая скудным светом растянувшихся на полу казаков. После целого, дня жестоких схваток люди спали как убитые. Рядом со мной, на охапке соломы, без шапки, с высоко вздымающейся богатырской грудью, раскинув длинные ноги, похрапывал намаявшийся за день командир.

Пережитое под Пугачевкой долго не давало уснуть. Я думал о том, как вырос наш полк под командой «желтого кирасира» и как я сам научился у него многому.

Перед рассветом Федоренко начал меня тормошить.

— Гром чего-то ржет, — тревожно зашептал он. — Неспроста.

Действительно, с улицы доносилось протяжное ржание. Федоренко без бурки выскочил на улицу. За ним выбежал и я. Посреди двора, мелко дрожа всем телом, окруженный ординарцами, стоял Гром, а у его ног распростерся неподвижный человек, вооружением и всем видом смахивавший на бандита.

Казаки внесли неизвестного в хату. Очерет плеснул ему в лицо полную кружку студеной воды. Когда незнакомец мутными глазами обвел всех нас, вмиг побледневший Федоренко, взял чужака за грудки, поставил его на ноги. Я не узнавал нашего командира.

— Знаешь, кто это, комиссар? — трясясь от негодования, спросил Василий Гаврилович. — Старый знакомый, каптенармус кирасирского полка Карнаух. А зараз, видать, затесался до махновской шпаны. Мало того, на конокрада прахтикуется...