Мы встретились в 2000 году в одном из ночных клубов, совершенно случайно, и сразу же почувствовали друг к другу противоестественную для других, но истинную для нас, страсть. С тех пор мы предавались пороку вместе. Не было дня, чтобы не нарушили мы все мыслимые и немыслимые моральное нормы, устои, обычаи, нравы. По утрам, чтобы не сойти с ума от похмелья, мы вовсю кололи в вены витаминные смеси, и истово совокуплялись.

Конечно, ни одна из нас не исповедовала религию, не ходила в церковь либо другое священное место, не подавала милостыню, не помогала сирым и убогим. Мы мерзавки, мы – пакостницы, мы – человеконенавистницы, мы – богохульницы, мы – исчадия ада!»

— Как же вам удалось?.. – спрашиваю я, потому что мне наскучило слушать это подробное перечисление банальных антиистин.

На что они хором отвечают.

— Да уж больно весело с нами на небесах!

Дома я долго размышляю над тем, что бы сделать такого, из‑за чего там, наверху, и со мной будет нескучно.

В девять часов утра меня будит механический скрежет будильника. Одновременно с ним раздается звонок. Звонит пресс–секретарь фонда «Брындушиле Сперанцей», жеманная молодуха, — и приглашает меня на встречу с одним из главных жертвователей этой организации.

Это гражданка США, мисс Паркс. Да–да, она. Та самая, сенсационная «Книга Судеб». Но, разумеется, речь на встрече пойдет о благотворительности?

Дневной свет неприятно режет мои глаза. Они безуспешно пытаются скрыться под припухшими веками. Мир залит расплавленным стеклом. Оно еще не застыло, – но я уже барахтаюсь в его вязкости.

Паркс оказывается старухой – очаровашкой в молодежной вязаной шапке, и старом пальто, купленном, наверняка, на распродаже. Старуха кокетлива. Не завидую ее семерым мужьям. Никто не убедит меня, что у почтенной Паркс их было меньше. В руках попечительницы благотворительного фонда – моток шерстяной нити. Она небрежно крутит его в руках, поблескивая сальными глазками семидесятилетней шлюхи. О чем же я буду разговаривать с ней? Я всегда терялся, сталкиваясь с такими женщинами. У нее вместо сердца – похотник. Ну, здравствуй, старушка…

— Вы, очевидно, — без обиняков начинает беседу Паркс, — искали некий предмет, обоим нам известный? Я, пожалуй, готова вам его отдать. Но уверены ли вы, что вас не испугает то, что на нем написано?

— Все, что угодно, кроме твоих слюнявых губ, старушка, — вдохновенно грублю я.

— Да, — Паркс достает из невообразимо кошмарной сумочки треснутое зеркало, и задумчиво оглядывает себя в нем.

— Да, губы не ахти. А когда‑то… Впрочем, это не важно. Ближе к делу. Страница со словами, начинающимися на «М» из Книги Судеб, у меня. Вам вовсе не обязательно разыскивать моих сестер, чтобы убедиться в этом. Я готова отдать вам ее. Не безвозмездно, разумеется.

Старушка строга и печальна. Глаза ее пустеют, словно из них сбежали зрачки. Я спрашиваю ее:

— Вы – Парка?

Ответа не требуется – это и так ясно. Поэтому Паркс – Парка молчит. Я вновь прерываю паузу.

— Ну, хорошо. Получите за свой листок все, что захотите, если, конечно, я смогу для вас это достать.

Паркс кивает и достает из все той же сумочки скомканный лист. Протягивает ко мне. Вопросительно смотрит. Мне надо догадаться, что ей нужно. Денег? Старушка отрицательно качает головой.

— Э–э, — нерешительно мямлит она, — падающие кубики, квадратики и крестики…

Тетрис! Радуйтесь боги. Я выкупил листок с судьбой Молдавии за обыкновенный «Тетрис», игрушку для умственно отсталых, идиотов и бездельников. Бывало и круче. Например, за документы подтверждающие, что Минздрав купил три тонны просроченных лекарств по завышенной в четыре раза цене, обошлись мне в три лея. «Тетрис»! О, «Тетрис»! Старушка ушла от «Детского мира», где состоялся окончательный обмен, как околдованное дитя. Паркс не смотрела под ног и. Паркс не любовалась городом. Она брела по тротуару и нажимала на кнопочки дурацкой электронной игрушки. От избытка радости старушка даже сказала, что нить моей жизни будет тянуться до ста тридцати лет. Скажи она – до ста, и я мог бы в это поверить. И вот она уходит. А я? Я…

А я стою через улицу напротив магазина «Джемени$1 — бывшего «Детского мира».

…Я стою под зданием банка, на самом верху которого электричество пронзает тело оранжевого рогатого пса – эмблему фирмы сотовой связи…

…Пронзаю ветер, а тот силится подхватить меня и унести туда, на край Ойкумены, где трепещет флаг на стене аэропорта…

…Сжимаю в руке лист бумаги, уже испачкавший мои руки типографской краской…

…Трепещу и взволнован и боюсь развернуть этот лист, и хочу развернуть его, совсем как письмо от любимой женщины…

…Провожаю взглядом огромный дракар, плывущий по улице Штефана, и вижу, как машет мне рукой Эйрик…

…Встречаю недоуменный взгляд спешащей куда‑то девушки в дутой болоневой куртке, вот она проходит еще несколько шагов и отводит от меня взгляд…

… Гляжу в небо, а там – пенистый след воздушных саней Одина, он все‑таки уходит, уходит, уходит, куда же вы…

…Прислоняюсь спиной к серому камню здания и чувствую: погода такая, как будто пойдет дождь, но он не пойдет – февраль, — и ветер, не боясь промокнуть, смело рвет флаги облаков…

… Глубоко вдыхаю пыль, ветер, серость, небо, февраль, прощание с Одином, запах прошедшей девушки, слезы одиночества Паркс, тлетворный аромат пережаренного масла «МакДональдса», и запах почки на ветке дерева, — она вот–вот взорвется, — и мое слияние с ландшафтом, и звуки проезжающих автомобилей, и мысли людей, едущих в них, и…

… Поджигаю лист со второй попытки, — ветер, — и лист горит, сначала по кромке, а потом сильно, вспыхнул на секунду, как факел, и, сгорев, угас, – зачадил, и потом пепел разбежался…

Ухожу, чтобы раствориться с тем городом, чье будущее я не желаю узнать, но очень, очень хочу разделить.

Конец

Я маленький шрам на пестрой шкуре Стамбула.

Я лежу на сыром от дождя и моря пляже Стамбула, и чайки перелистывают меня, словно брошенную книгу. Я отсырел, и глаза мои слипаются, как листья, и нет в этом мире ничего, кроме серого низкого стамбульского неба, мокрого серого стамбульского пляжа и чаек, белыми пятнышками осыпавших его. И меня. Я лежу на мокром песке, вспоминая, сколько раз и где я лежал так: когда по мне стекала вода, и волны, даже если они и далеко, доползали до меня и за ноги подтаскивали к морю. Сколько раз это было? Я перестал считать.

Мы лежим на диване, и по нам стекает вода.

На самом-то деле мы лежим на самом краю Океана. Мы перестали бороться с волной, и нас выбросило на берег. Мы лежим на мокром песке, мы лежим в убывающей, но все же воде, и сверху по нам течет вода. Мы мокрые, как два недавно выбросившихся на берег кита. Потерявшие ориентацию Голиафы, на которых Давида не нашлось. Голиафы, ставшие для себя Давидами. Побежденные собой Левиафаны.

Мы выбросились на берег – каждый по своим причинам, – но оказались рядом, вместе. Мы оба мокрые, а это сближает. Особенно если вы – выбросившийся на берег кит, который слишком тяжел, чтобы вернуться обратно в Океан по своей воле. Что ж, остается ждать. Что-то да случится. То ли кожа высохнет, и мы умрем, то ли прилетит сумасшедший «Гринпис» на своих вертолетах, чтобы засунуть под нас огромные носилки, тяжелые сети, и спасти нас, спасти от этого берега, песка и ветра, которые сейчас ласкают, но скоро – убьют.

Я поворачиваю голову и с интересом оглядываю ту, что оказалась со мной на этой отмели. Как она попала сюда и почему лежит рядом со мной?

Сбой системы навигации? Сама выбросилась? Заплыла на отмель полакомиться рачком, да забыла уйти с отливом? Приступ необъяснимого бешенства? В любом случае добро пожаловать. Я вижу тяжелый мокрый затылок, поросший жесткими красными волосами. Она чувствует меня – среди китов такое встречается повсеместно – и поворачивается ко мне лицом. Так близко, что я не вижу глаз. Только губы. Мясистые и благословенные, они глядят на меня.