Три часа ночи. Парад планет и созвездий. Боги, выстроившись в скоромном хороводе, беспрестанно вздрыгивают ногами. Венера расплющена между Меркурием и седым содомитом Плутоном, Селена, вожделея Юпитера, извивается на потной груди Сатурна, Дева беспрестанно ласкает Рыб, Близнецы, со свистом и гоготом, гонятся за Овном, Водолей Изливающий со смехом орошает скопище богов, небесная ширма распахивается, и, над ними, поднятый театральными канатами, взлетает Рок… Я, подглядев все это в светящейся воде ванной, цепенею от ужаса и ползу к кровати. Она прижимает мою голову к своему влажному прохладному животу, — да ты пьян, говорит она, — больше не пей. Я залезаю на нее снова. Плевать! Рок бичует мою спину горящими зрачками.

- …нечеловеческим, звериным, хочу я подчеркнуть, обликом большевизма, — ублюдочным оскалом жидовского коммунизма. Лица отчаявшихся, угнетенных! Но, по мере наступления на азиатские орды частей доблестного вермахта и их преданных союзников, наших добрых друзей из Румынии, Венгрии, Италии, мы сможем увидеть, и, поверьте, мы увидим это!… Мы увидим, как в этих людей вселяется надежда! Да, надежда! Они брошены в застенки! В психушку! В застенки красных варваров. Казалось бы, все! Конец! Но что это? На Западе, на Западе, а не Востоке, брезжит надежда! О да, надежда! Спасение. Они видят, — спасение идет. Оно приходит оттуда — с Запада!

— Обратите внимание на трансформацию лица этого актера, — управляющий Андроник тычет пальцем в лежачего больного, который стал таким после неудачных экспериментов в области лоботомии. Лицо у «овоща» и впрямь выражает ощущение неземного блаженства, хотя несколько минут назад это была маска уродливого бессарабского фараона, скончавшегося задолго до рождения легендарного Дечебала. — Обратите внимание! Но окончательный просвет, по замыслу режиссера, — моему, хочу подчеркнуть, — наступает позже! Позже! Да, да! И не просите его встать! Образ! Он — в роли. Гениально! Да, это гениальный актер! О, боже, вы только представьте себе, как это будет выглядеть! Рассвет! Пробуждение! Овации! Успех! Но не сейчас! Нет! И не просите… Он ждет. Душа его затаилась. Она ждет. Чего, спросите вы?! Как, отвечаю я, вы не знаете?! Рассвета! Победы! Окончательного разгрома азиатских орд большевизма! Только тогда! Исключительно тогда! Рассвет… И не просите…

Иштван Хорти, — молодой лейтенант венгерской армии, оставивший в Кичкимете невесту из хорошей еврейской семьи, — недоверчиво наблюдает за «трансформацией». Он смутно понимает, что «дебил» расплылся в улыбке не при виде его новенького мундира, а в предвкушении куска колотого сахара, небрежно зажатого в руке управляющего. Впрочем, ему, Иштвану Хорти, до этого дела нет. Его задача: присматривать за психиатрической лечебницей (которая оказалась черт–те чем) до прихода немецкого подразделения ликвидации. Оказалось даже, что лечебница теперь — пристанище театра, но лейтенант еще не решил для себя, верит он этому или нет — то ли они на самом деле больны, то ли гениально играют. По крайней мере, тот, что вжился в образ муравья, сделал это великолепно.

ЕСЛИ вжился, конечно. Если бы у лейтенанта Хорти была твердая уверенность в том, что пациенты — настоящие, он непременно велел бы расстрелять их всех. И вовсе не из жестокости: Иштвану приходилось наблюдать каким образом немцы ликвидируют «умственно отсталых недочеловеков». Расстрелом бы он успокоил совесть, а не наоборот. С другой стороны, кто знает, как захотят использовать пропагандисты вермахта такой великолепный материал: постановка спектакля о жестокости азиатов–большевиков в психиатрической лечебнице за три дня до прихода освободителей — немцев (в ту пору Дали еще не написал «Полет пчелы над гранатом за секунду до пробуждения, и потому мы не можем упрекнуть лейтенанта в плагиате). Азиатов — большевиков… Иштвану, потомку кочевников мадьяр, от такой формулировки не по себе… Впрочем, это не его дело. Пускай адмирал–однофамилец разбирается с этими странными немцами. И если он, — лейтенант Хорти, ошибется, — неприятностей не избежать.

Со вздохом вспомнив, как он кормил лебедей в озере у ресторана «Кароль» (о, великолепная кухня Гунделя!, черт бы взял вас всех: адмирала, сумасшедшего австрияка–ефрейтора, азиатов, все, всех!) Иштван направляется к выходу. А управляющий‑то болтун! Хоть бы замолк на минуту! Но тот, словно не понимая, идет за лейтенантом, услужливо раскрывая двери, несет чушь, и губы у него мелко подрагивают. Это, правда, можно отнести к радости встречи с освободителями. Хорти отлично понимает, что словоблудие Андроника — грубая, неприкрытая лесть, но… попробуй, возрази. Лейтенант венгерской армии! Разве он может быть не согласен с тем, что «вермахт и его доблестные союзники освобождают порабощенные игом большевизма народы»?! Между прочим, мысленно возвращается Хорти к «азиатам–большевикам», этим господам из Берлина не следовало бы забывать, что мы — мадьяры, тоже в некотором роде азиаты и кочевники.

На ступенях крыльца лейтенант резко останавливается. Невысокий Андроник ткнулся носом в лопатки Хорти, моментально вспотев от страха.

— Послушайте, — говорит Иштван, прикуривая любезно предложенную Василием папиросу, — история ваша шита, как говорят русские (да, я изучал этот язык) белыми нитками. То есть, неправдоподобна. Но я и знать об этом ничего не желаю. Разбираться будете с немцами! С доблестным вермахтом! С рассветом на Западе! Хотя стыдно вам, человеку образованному, не знать, что рассветает всегда на Востоке. Впрочем, о чем я? Ах, да, метафора, это ваше метафора, и не будем больше об этом. Но если сейчас, через несколько минут, вы не разыграете передо мной хотя бы часть, маленький кусочек, какой угодно… пьесы… Я просто вынужден буду вас расстрелять, и это, поверьте, для вас хорошо. Если сыграете, значит, у вас тут и в самом деле актеры. Я ни черта не понимаю в спектаклях, театрах, полагаю, что и вы тоже (прошу вас, не возражайте!). Но если я не увижу какого‑нибудь осмысленного действа… Черт с ними, — перевоплощающимися. Задействуйте тех, кто у вас не лежит в постели. Пусть играют из другой пьесы! Ну же! Я даю вам шанс! Шанс не играть! Если ваши, как вы говорите, актеры, входящие в роль сумасшедших, не сыграют, я всего лишь прикажу их расстрелять. Их всего лишь расстреляют. И даже отпущу вас. Но если они сыграют, их ждет встреча с немцами. И вас, кстати, тоже.

Пока венгр говорил, Василий, как человек отчасти трусливый, всем своим видом выражал неподдельное волнение и страх, охвативший его. Он понимал, что натворил глупостей, рассказав венгру всю эту галиматью насчет актеров и прочего, понимал, что лишние три дня жизни больным ничего не дают, понимал, что лучше всего ему уйти вместе со Стеллой, согласиться на предложение венгра, но… Просто, — и позже он признавался себе в этом, — он уже не мог остановиться, бес лжи и лицедейства обуял его, он не мог остановиться, как зарвавшийся в школе мальчишка, к черту!

— Мы сыграем сейчас, — говорит управляющий, и Хорти присаживается на скамью у входа в больницу. — Да, сейчас, — повторяет Андроник.

Надо отдать ему должное, — устроив эту авантюру, он все же позаботился о том, чтобы наиболее вменяемые больные (а были здесь и такие) выучили некое подобие ролей пьесы самого Василия. Этакая стилизация под римскую комедию. Ведь новые роли пьесы об освобождении славными бойцами вермахта актеры пока еще учат…. Пятнадцатиминутное действо, что наблюдал со своей скамьи — трона вершителя судеб лейтенант Хорти, представляло собой мешанину из «Золотого осла», «Пира Тримальхиона», «Дафниса и Хлои», с добавлением несколько эпиграмм и любовных стенаний Овидия. Пикантная вставка из «Дафниса$1 — идея Андроника, особая, с умыслом…. Общая идея выступления: бардак в чертогах двенадцати созвездий, где последние выступают в роли одушевленных существ… Медсестра, в роли обольстительной Венеры, блистала так, что один из запертых на кухне больных, за время представления успел совершить акт мастурбации четырнадцать раз, о чем позже с гордостью сообщил самой Стелле… Остальная часть «труппы» также не сплоховала, и Хорти даже рассмеялся несколько раз… Когда же идиот Крецу, ходивший на четвереньках, в роли осла символично совокупился с богатой, развратной патрицианкой — все той же Стеллой (прости, Лукиан, прости, Лукиан! о, я умираю от ревности!) подвиг онаниста на кухне едва не повторили все собравшиеся…