— Я сломала поилку, — сказала она колибри. — Раньше мы наполняли ее, но Шэп умер, и мы про нее забыли. Поэтому сегодня я пошла и выкинула ее, она была сломана, и ее больше нет. Уже ничего и никого нет. Шэпа, Блисс, Джеффа, мамы, папы. Никого. Пусто.
Рука Ирен бессильно упала, птичка вспорхнула и улетела. Она посмотрела туда, где только что сидела колибри, и ее унес водоворот из обрывков воспоминаний. Дома и лица проносились мимо и складывались в картину, как коллаж абстракционистов. Получившаяся картина была прекрасна. Жизнь была такой простой и прекрасной.
— Уйди оттуда! — внезапно прокричал чей-то голос.
Словно в тумане, шатаясь, Ирен повернулась и дотронулась рукой до виска. Чей голос это был? Мамы? Шэпа? Блисс? Бога?.. Волна ужаса поднялась внутри ее, она согнулась пополам, пытаясь бороться с подкатывавшей к горлу тошнотой.
Жалкой. Блисс назвала ее жалкой.
Ирен подползла к двери, схватилась за дверной косяк и с трудом поднялась на ноги. Путь всегда такой длинный, думала она. Смерть ребенка, ненависть, отчаяние и бесконечная, неизмеримая боль. Семья, дети, обиды и несправедливость. Коридоры жизни, которым нет конца.
А где-то рядом растет дерево, поет колибри и витают призраки прекрасных воспоминаний.
Глава 20. 20 марта 1997 года
Мысль написать письмо Дэниэлу Роббину пришла к ней, как озарение. Буквы ручьем лились из-под ее авторучки на бумагу, поднимая вихрь слов, словно метель. Рука Ирен чуть дрогнула, когда она вывела дату — 20 марта 1997 года. День, когда она едва не свела счеты с жизнью.
Она доковыляла до ванной и, цепляясь за раковину, рухнула без сознания. Через несколько часов она проснулась на полу, рвота засохла на лице и одежде жесткой коркой. Ей стало настолько стыдно, что она, казалось, ощущала этот стыд каждой клеточкой своего тела. Она так и не смогла покончить с собой, у нее не хватило ни смелости, ни сил, ни полной осознанности своих действий, какая приходит вместе с решимостью. «Какая же я дура», — с горечью подумала Ирен, хватаясь за край ванны в попытке встать. Она жила с жаждой смерти, а когда до нее оставался всего шаг, трусливо отступила назад.
Но все было не так просто, как казалось.
Когда в комнате Шэпа ее обступили со всех сторон и закружили в вихре воспоминания, она обрела то, ради чего стоит жить дальше, и то была не месть или ненависть, и это потрясло все ее существо.
«Вчера был день рождения Шэпа,
— писала она. —
Ему исполнилось бы двадцать семь. Эта мысль не покидала меня весь день, я все время пыталась представить, как выглядел бы мой сын, кем бы стал, чем бы сейчас занимался, будь он жив. Он был хорошим мальчиком, мистер Роббин, и, я уверена, стал бы замечательным человеком».
Ирен в задумчивости посмотрела на потолок кухни, затем снова опустила взгляд на бумагу. «Часть его была ангелом», — написала Ирен и оторвала ручку от бумаги, оценивая уместность этого слова. Она не хотела показаться чересчур сентиментальной, но лучшего слова придумать не смогла, поэтому продолжила:
«Я имею в виду, не ангелом небесным в буквальном смысле. То, о чем я пытаюсь сказать, гораздо серьезнее. Он как будто имел дар, особое видение, свой взгляд на жизнь, намного глубже, чем я была способна увидеть или понять. По крайней мере, именно так мне казалось».
Как бы в подтверждение своих слов, Ирен кивнула, вспоминая сына, то, как он умел радоваться всяким мелочам: ярким краскам осенних листьев, шуму ветра, хрусту льда на реке поздней весной; как он всегда был рядом. Она вспомнила их первый День благодарения в Блейне. Она была ужасно зла, что пришло мало гостей, что ей пришлось готовить на неудобной крошечной кухне со сломанной духовкой. Смазывая маслом индейку, она случайно обожглась и стояла, плача от боли, когда на кухню заглянул Шэп. Он молча достал лед из холодильника, усадил ее на стул, приложил ледяные кубики к ее руке и сам доделал индейку.
Ее сын был мечтательный, немного замкнутый, но добрый мальчик. И ей до сих пор больно вспоминать о нем.
«Мне кажется, то, что делало его особенным, было связано с музыкой. Шэп играл на пианино и на трубе. Он будто бы сливался с инструментом, играл так, что иногда, заслышав его, люди останавливались и плакали».
Когда Шэпу было девять лет, его талант привлек к себе внимание человека, который преподавал музыку в университете. То был известный музыкант и дирижер, много попутешествовавший по миру, исполняя симфоническую музыку. К тому времени он вышел на пенсию и жил на ферме, иногда приезжал к ним и давал Шэпу уроки музыки. Преподаватель сказал, что у мальчика редкий дар, и не один раз Ирен становилась свидетельницей того, как он украдкой смахивал слезу, слушая игру ее сына. Не он один бывал растроган до глубины души этими прекрасными мелодиями: сестра Ирен, прихожане в церкви, да и она сама. Она не знала никого, кто не был бы тронут его музыкой.
Ирен отложила ручку и перечитала письмо. При всем желании она не смогла найти точных слов, чтобы они передали то, каким был Шэп, его музыка и что они для нее значили. Нет, значит, нет, не это главное, и Ирен перешла к изложению причин, побудивших ее написать письмо.
«Последние годы, мистер Роббин, я жила только ненавистью к Вам и желанием увидеть Вас мертвым. Это было единственным смыслом жизни и единственным способом, которым, как мне казалось, мой сын может быть отомщен. Матери, потерявшей ребенка, тяжело в этом признаться, но жить так еще тяжелее. Теперь я это понимаю. В течение двенадцати зим, двенадцати дней рождения, двенадцати лет я жила одной только ненавистью к Вам. Но эта дорога закончилась для меня, ибо не привела меня туда, куда я надеялась попасть. И только Богу известно, куда она могла меня привести».
Ирен прикусила губу, внезапно исполненная решимости и чуть-чуть — страха. Есть вещи, которые человек никогда в жизни не делает.
«Этим письмом я пытаюсь сказать, что отказываюсь от своей ненависти к Вам. Я двигаюсь дальше. Покидаю комнату. И…
— она глубоко вздохнула, —
прощаю Вас за то, что Вы сделали с моим сыном. Как бы велика ни была моя утрата, я понимаю, что иногда люди совершают ошибки, мистер Роббин. И я прощаю Вам Вашу».
Ирен проехала четырнадцать миль на восток в направлении Колд-Спрингс. Там располагался ближайший гипермаркет, где были и «Уолл — Март», и «Денниз», и «Пик энд Пэк». И что немаловажно, почтовый ящик в большом городе как нельзя лучше сохранял анонимность, необходимую ей, чтобы послать письмо заключенному в Орегон.
При всем желании Ирен не смогла бы объяснить, что она написала в том письме, — ни соседям, ни прихожанам в церкви, ни сестре. Особенно Нэту. Он никогда бы не понял ее. В конце концов, ей пришлось в полном одиночестве нести крест отчаяния и скорби, поэтому и избавление от тяжкой ноши останется делом глубоко личным. Будто в подтверждение своих мыслей, Ирен кивнула сама себе и сильнее нажала на газ, проносясь мимо тесно выстроенных вдоль шоссе супермаркетов, автостоянок, библиотеки Колд-Спрингс, в направлении центра города с его кирпичными домами и широкими мощеными улицами, на которых можно было проводить даже парады.
Почта располагалась в старом здании на углу Медисон и Мейн-стрит; фасад из известняка был увит ярко-зеленым плющом. Красивое здание на фоне прекрасного весеннего неба. Ирен нашла свободное парковочное место, затормозила, вышла из машины, оглянулась и зашагала к ряду темно-синих почтовых ящиков.
На мгновение она замерла. Она обещала довести это дело до конца… Дала клятву. Священную клятву.
— Извини, сынок, — прошептала она и, вынув из кармана письмо, опустила его в прорезь почтового ящика.
Глава 21. 20 марта 1997 года
По дороге домой Ирен завернула в супермаркет, взяла тележку и двинулась вдоль полок, жадно глядя на разнообразие выставленных на них продуктов. Она давно не испытывала такого голода, мучительного и ненасытного. Последний раз ей так хотелось есть, когда она была беременна.
