До того, как это случилось с Шэпом.

Ирен легонько прикоснулась к плечу мужа. Он взял ее руку и поднес к лицу. Они сделали выбор. И выбор этот, увы, оказался неверным. Вот только сейчас уже ничего не исправишь.

Открылась дверь. Двенадцать присяжных — семь мужчин и пять женщин, молодых, старых, толстых, худых, чьих-то отцов, братьев, сестер, — вереницей вошли в зал и сели. Ирен принялась разглядывать их — выражение их лиц, одежду, цвет волос, позы, все, что могло бы подсказать ей, что они чувствуют по поводу вынесения смертного приговора убийце ее сына. Одинокому парню, чья жизнь, как известно, была настолько жалкой, что его вполне могли пощадить.

Молодая девушка нервно теребит крестик на шее. Женщина постарше, полноватая, высморкалась в бумажный носовой платок, который сложила несколько раз и спрятала в сумочку. Мужчина разглядывает зал так внимательно, будто хочет в нем кого-то отыскать. Другой почти ежеминутно постукивает по циферблату часов. Третий, гораздо старше двоих предыдущих, с обветренным лицом фермера, сложил перед собой руки и наклонил голову. Ирен сосредоточила внимание именно на нем, надеясь, что он молится, обращаясь к тому же Богу, который известен и ей. Строгому. Равнодушному. Карающему, невзирая на лица.

Ирен хорошо училась в баптистской школе в Криксайде. Она приняла уроки о Боге с искренней верой, ведь иначе небесный гром поразил бы ее насмерть. Отец Небесный был всеведущ и непоколебим, суров и порой даже жесток. Но лишь потому, что Он знал, на что способно человеческое сердце, и желал одного: чтобы чада Его вздымали ввысь руки и получали Его милостивые дары. Однако сегодня от Него не потребуют милости. Ее сын был также и Божьим сыном, он играл в оркестре, он дарил этому миру радость и красоту, и сегодня его убийца изведает, каким может быть гнев Господень.

Внимание Ирен привлек гул голосов. Два пристава вошли в зал через задние двери и заняли место возле парадных двойных дверей. Через секунду они шагнули в стороны, и, в сопровождении еще двух приставов, внутрь вошел худой темноволосый парень. Приставы были почти на голову выше того, кого конвоировали. Подсудимый казался мальчишкой — он действительно выглядел очень молодо — в синих джинсах и белой рубашке. На ногах теннисные туфли. Волосы черные и гладкие, как вороново крыло.

Ирен поднесла руку к губам и прикусила палец на те короткие мгновения, пока Роббин, склонив голову и стиснув зубы, шел через зал. Она вжалась в жесткую поверхность скамьи, ожидая, что он посмотрит на нее. Он ведь точно это сделает. Она была исполнена уверенности, что, как только он увидит ее, его тотчас посетит откровение. Перст Божий. Праведный, непреклонный перст Божий. Она чувствовала, как этот перст указывает на Роббина. Как обжигает мощным жаром, который царапает кожу, выбивает воздух из легких. Она не сомневалась, что присутствие Всевышнего ощущают все в этом зале — Нэт, судья, присяжные, журналисты, полицейские, все до единого, кто пришел сюда. Вот Он парит в воздухе, готовый охватить Дэниэла Роббина и раздавить его в лепешку тяжким грузом содеянного им злодеяния.

Увы, с черноволосым парнем ничего не случилось. Вместо этого, неподвластный откровению или угрызениям совести, взгляд Дэниэла Роббина равнодушно скользнул мимо Ирен Стенли и тяжело остановился на ее муже. У Ирен перехватило дыхание. Этот парень — сатанинское отродье, в глазах которого пылает адский огонь, всеобъемлющая ненависть, злоба, неприязнь, все грехи мира, облеченные в телесную оболочку. Не отягощенный цепями или клеткой, взгляд Роббина пронзал ее мужа безжалостной, не имеющей оправдания ненавистью.

Год шел за годом, цепляясь друг за друга, словно заросли кустарника, сплетаясь и изгибаясь. Иногда они полыхали огнем — щелкали, шипели, взрывались, оглушали, оставляли ожоги и сбивали с толку. Годы. Иногда они застывали в тишине. Ее мать по-прежнему не расстается со своим креслом, потихоньку грызет время, как собака пытается отгрызть свою хромую ногу. Ее отец — издерганный комок нервов. Он не в состоянии произнести даже имени собственного сына, не говоря уже о том, чтобы признать тот факт, что ее брат когда-то ходил, дышал, играл — жил. Годы. Семь из них были подобны надгробиям. 1985, 1986, 1987, 1988, 1989, 1990. Они иссушили их семью, а затем затопили ее потерянным временем: потерянными днями, утраченными возможностями, загубленной жизнью.

Блисс Стенли сидела в подвале дома Джеффа Крила. В одной руке у нее была банка с пивом, другая пребывала в области его паха. Это был ее семнадцатый день рождения, и, когда Джефф позвонил ей и сообщил, что дом сегодня в их полном распоряжении, она уже знала, каким будет вечер.

Три недели назад Джефф показал ей, что прячется за молнией его джинсов «Ливайс». Они находились возле пруда Тернерс-Понд, на месте старого карьера неподалеку от реки. Точнее, сидели на переднем сиденье зеленого «форда», принадлежавшего его отцу. Помимо дряхлого домишки, пяти сыновей и хозяйственной сумки, набитой неоплаченными коммунальными счетами, это была единственная ценность, которую его отец оставил семье после двадцати одного года совместной жизни с матерью Джеффа.

Блисс и Джефф начали ездить к пруду ради забавы под названием «кто что покажет». В конце концов, ведь они старые друзья. Не влюбленная парочка, как остальные, а старые добрые друзья. Джефф Крил был веснушчатый мальчишка, выросший вместе с Блисс. Они целыми днями гуляли вместе, отправлялись босиком на берег Миссисипи, ковырялись в грязи, исследовали пещеры, собирали ягоды, выкапывали в прибрежных меловых холмах окаменевших веерообразных моллюсков. Блисс до сих пор хранила их в шкатулке вместе с коробочкой от пилюль, в которой лежали ее детские молочные зубы, коллекцией пластмассовых лошадок, школьными табелями и письмами Джеффа, написанными еще в то время, когда их семья жила в Орегоне.

Блисс по-прежнему продолжало преследовать это место: жуткий городок, убогий домишко, жалкая пародия на школу. Но что было гаже всего, так это тот день в мае и все последующие дни.

Смерть Шэпа скрутила семью в тугой узел, который Блисс с тех пор пыталась распутать, чтобы снова начать нормальную жизнь. Только и всего. Просто нормальную. Снова стать девушкой-подростком, слоняющейся по округе с друзьями-подругами, возражающей родителям по всяким пустякам. Ей хотелось заглядываться на мальчиков, думать о тряпках и вечеринках или о том, что с ней будет после окончания школы. Размышлять о простых, повседневных вещах. Вместо этого ей приходилось постоянно изгонять из сознания призраки.

Хуже всего дело обстояло с матерью. Смерть Шэпа все перевернула в ней, выжала из нее соки. Единственным средством, помогавшим матери заглушать душевную боль и неугасимую злобу, стал алкоголь. Иные дни все проходило неплохо — готовился обед, в доме проводилась уборка, а сама мать была относительно бодра и общительна. Но даже в такие дни ее все равно что-то подталкивало назад — фотография, песня, телевизионная новость о каком-нибудь преступлении или, еще хуже, о том, что кто-то избежал наказания. Сообщения о священниках-педофилах почти на целый год оттолкнули ее от церкви, хотя их семья даже не была католической. А прочие, казалось бы, незначительные вещи! Книга, которую она ни разу не открыла. Какой-нибудь запах. Да, черт возьми, даже погода.

Было невозможно угадать, что именно повергнет мать в уныние в очередной раз.

За три дня до этого Блисс, придя домой вместе с Джеффом, застала мать на качелях у переднего крыльца. Она раскачивалась взад-вперед, как будто пребывая в каком-то трансе. На ней по-прежнему была ночная рубашка и тапочки. Волосы не причесаны. Блисс велела ей вернуться в дом, но мать застыла, как камень. Тогда Блисс протянула руку и остановила качели.

— Привет, мам. Я уже дома. Ты ведь меня знаешь, я твоя дочь Блисс. Узнаешь меня?

Ирен медленно повернула голову, и Блисс поняла, что сегодня один из худших дней.